Сообщение от soldier_fortune:
Чтоб с ним на пару бесов из Дембелей выгонять?
Сообщение от Чёрный Дембель:
Ну, я же не страдаю коммунизмом головного мозга в острой гнойной форме - мне экзорцист не требуется.
Сообщение от soldier_fortune:
Вот вы тоже себе кажетесь нормальным,
Сообщение от soldier_fortune:
Ни один алкоголик не признаёт, что он алкоголик.
Сообщение от :
утверждает, что, вопреки общему мнению, распад СССР следует рассматривать как «маленькую победу социализма», а не капитализма.
Сообщение от :
Совмещать служение Богу, обществу и государству с поклонением капиталу не выходит
Сообщение от :
Странность положения Русской православной церкви в российском государстве на протяжении XVIII—XIX веков заключалась в том, что ей удавалось совмещать как бы несовместимое — быть министерством, осуществлять предпринимательскую деятельность в свою пользу и одновременно каким-то образом соотноситься с духовной жизнью русского народа. К началу ХХ века эта практика показала свою неэффективность и инерционное существование в качестве пережитка, собственно, как и монархическая форма правления.
Это понимали и политические элиты, и народ. Отсюда характерен пример с причастием солдат на фронтах Первой мировой: после объявления причастия необязательным количество причащающихся сократилось на 90%. С поправкой на традиционный для русского сознания налет обрядоверия эта цифра крайне значительна для понимания авторитета РПЦ в начале ХХ века — что примечательно, до прихода к власти большевиков.
В ходе гражданской войны Россия жестко разделилась на два лагеря. Осенью 1919 года патриарх Тихон обратился с призывом к православным не вмешиваться в политическую борьбу и подчиниться советской власти, однако этого не произошло, по сути, церковнослужители поддерживали кого угодно — лишь бы не красных. То, чего хотел Тихон — избежать статуса врага, — не удалось, и становилось понятно, что противостояние с Церковью в ее старом виде для Советской России было совершенно неизбежно.
Принятый в 1918 году Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах поставил вопрос о Церкви не как о государственном, а, напротив, как об общественном институте — какой должна быть ее роль в новых условиях, когда вера стала частным делом каждого гражданина? На основании чего Церковь, переставая быть частью государства, продолжает обладать гигантскими богатствами? Это частная собственность частных лиц, иерархов Церкви, или коллективное хозяйство добровольно собравшихся верующих граждан России? Вопрос о церковных владениях повис в воздухе — но ненадолго. 17 мая 1919 года на основании Декрета о свободе совести была объявлена национализация церковного и монастырского имущества.
О хозяйственной стороне Церкви хорошо пишет Г. И. Шмелев, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Института экономики РАН:
«Деловая жизнь монастырей являлась ярким примером российского предпринимательства. Это, в частности, относится к Кирилло-Белозерскому, Соловецкому монастырям, Троице-Сергиевой Лавре. Церковь до революции владела большим количеством земель, значительным имуществом и денежными средствами. Согласно статистическим данным 1905 г., по 50 губерниям Церковь располагала 1,9 млн десятин земли, еще 0,3 млн десятин находилось в частной собственности духовных лиц. Ей принадлежало немалое количество промышленных предприятий и торговых заведений, доходных домов. В конце XIX в. Святейший Синод отпускал на содержание православного духовенства 7 млн руб., а государственное казначейство — 18 млн руб. в год. Церковь получала пожертвования, доходы от церковных земель, имущества и проценты с капитала».
Под национализацию подпадала вся церковная собственность. Это был не первый документ, которым затрагивались имущественные интересы Церкви, потому что уже на следующий день после революции был принят Декрет о земле, провозглашавший ее передачу в пользование всех, трудящихся на ней; национализации подлежали также земли монастырей и церквей «со всем их живым и мёртвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями».
В мае 1919-го основанием для национализации собственности стали пункты Декрета о свободе совести:
12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.
13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ.
Проблема с практической стороной национализации состояла в том, что никаких конкретных указаний, как именно проводить сам процесс, прописано не было. На местах это принимало самые разные, и подчас нездоровые, формы. Кроме того, как и сегодня, оставалось не вполне определенным само понятие Церкви: что это, добровольное собрание верующих — или структура, призванная участвовать в управлении государством через переданные ей от него возможности? Отсюда и неразбериха с понятием собственности и владения, что тогда, что сейчас.
Сейчас положение отнюдь не прояснилось. Заведенная было речь о «реституции» вызвала широчайший протест. И не просто речь — а поведение Церкви, которая алчно принялась бросаться на один источник дохода за другим, будь то Исаакиевский собор, объекты Владимиро-Суздальского музея-заповедника или даже здания, в которых давно находятся государственные учреждения, например колледжи, как на Урале. И если вопрос с Исаакием пока что застопорился из-за своей резонансности, то другие эпизоды позволяют говорить о «ползучей» реституции, в ходе которой «не грех» посягнуть и на музей, и на кукольный театр, и на детскую спортивную школу…
Один из основных аргументов со стороны выгодоприобретателя — это «компенсация за годы гонений»; как сказала руководитель юридической службы Московской патриархии игуменья Ксения Чернега, «возвращают главным образом то имущество, которое было незаконно изъято».
Поправка на «главным образом» звучит особенно любопытно, действительно, бывает, что Церковь требует вернуть ей даже то, что ей вообще никогда не принадлежало. Но есть и еще один момент — вопрос законности.
Изъятие церковной собственности проводилось на законных основаниях, в соответствии с действующим законодательством. Во время, когда стране требовалось обеспечить свое физическое выживание, боеспособность, достаточную, чтобы справиться с интервенцией и Гражданской войной, и, наконец, преодоление международной изоляции.
Ситуация была куда сложнее, нежели теперь, хотя и сейчас Россия находится в очень серьезном положении, из которого невозможно выбраться стране, терзаемой внутренними распрями. Если чего можно (ну или хотя бы нужно) ждать в этой ситуации от Церкви — это не дальнейшего нагнетания в обществе антиклерикализма своими же действиями, а попыток сделать шаг навстречу обществу.
Вариантов множество — защита бедных (не в смысле западной присказки «хочешь помочь бедным — не стань одним из них»), борьба за лучшее социальное обеспечение, защита семьи и детства, за дружественные простому человеку законы, против оболванивания молодежи и нагнетания потребительской истерии, против национализма и преклонения перед золотым тельцом.
Совмещать служение Богу, обществу и государству с поклонением капиталу не выходит: если для Церкви в чём и есть глубокий урок начала ХХ века, то именно в этом.
Сообщение от Чёрный Дембель:
Ну, я же не страдаю коммунизмом головного
Сообщение от :
Слова «суверенитет» и «демократия» пришли в наш язык вследствие того, что наиболее образованные слои общества в эпоху после крещения Руси под психологическим гнётом Библии вообще перестали думать сами и перестали думать по-русски, в частности. А именно они образовывали правящую “элиту”, которой народ обязан и нашествием Батыя (1238 г.), и смутным временем начала XVII века.
Пётр I, видя массовое бездумье и наглое невежество боярской “элиты”, предпринял попытку насадить образование европейского типа и заставить новую имперскую “элиту” думать хотя бы по-европейски. Ему это удалось только наполовину, если точнее, то - на левую половину голов представителей “элиты”, в том смысле, что образованные стали произносить всякие «европейские слова» без соображения: за произнесение слов отвечает левое полушарие головного мозга, а за соображение - правое. И многое говорит о том, что это качество мышления большинство представителей “элиты” воспроизводят доныне: слова «суверенитет», «демократия» - знают, а что такое «суверенная демократия», что такое «демократический суверенитет» - сами сообразить не могут либо соображают, но норовят сформировать у внемлющих им людей извращённое понимание вопроса (как «телеразводящие» А.Архангелский, В.Познер).
Однако Е.М.Примаков прав в том, что «есть интеграционные процессы во всём мире». И в этих интеграционных процессах слова «суверенитет», «демократия» необходимы в политическом лексиконе России для того, чтобы её речь понимали на Западе - региональной цивилизации, которая породила процесс глобализации в его исторически сложившемся виде, поработительный характер которого неприемлем большинству народов.
И для того, чтобы альтернативный проект глобализации воплотился в жизнь, «демократический суверенитет» России должен состояться в объективном значении составляющих его базовых понятий «суверенитет» и «демократия». Но эти слова, будучи изначально чуждыми для Русского языка, более или менее однозначно понимаемые на Западе, не могут быть однозначно понимаемы в России именно вследствие их изначальной чуждости нашему языку. Поэтому тот смысл, который может выражаться в этих словах в общении с Западом, для того, чтобы альтернативный проект глобализации по-русски состоялся, должен однозначно понимаемым образом выражаться Русским языком:
· «суверенитет» - «самодержавие» (монархия, царизм - это частный случай реализации самодержавия, т.е. «самодержавие» и «монархия» могут быть синонимами только в повреждённых и недоразвитых умах);
· «демократия» - «народовластие»;
· «демократический суверенитет» - «самодержавие народа» - именно народа в преемственности поколений, а не монарха или династии либо какой-то возомнившей о своей “элитарности” части общества.
А для того, чтобы «самодержавие народа» стало реальностью, культура этого народа должна обладать определёнными качествами, необходимыми для того, чтобы в ней в преемственности поколений воспроизводился определённый тип людей, нравственно-психически способных к самодержавию в русле Богодержавия.
Сообщение от :
Слова «суверенитет» и «демократия» пришли в наш язык вследствие того, что наиболее образованные слои общества в эпоху после крещения Руси под психологическим гнётом Библии вообще перестали думать сами и перестали думать по-русски, в частности
Сообщение от Sandy:
Вот! Вот она горячка... белая..
Андрюша это про РАМЗАНА было написано
Сообщение от Sandy:
Хотели СВАБОДУ СЛОВА - кушайте полной ложкой, не подавитесь.
Сообщение от soldier_fortune:
ужас ...
ты зачем подбиваешь меня на убийство безвинного животного?
Сообщение от ANri:
палец не заслуживает доверия
Сообщение от Чёрный Дембель:
Ну, я же не страдаю коммунизмом головного мозга в острой гнойной форме - мне экзорцист не требуется.
Сообщение от soldier_fortune:
17 мая 1919 была объявлена национализация церковного и монастырского имущества в России
Сообщение от vinhester:
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов
Сообщение от МАССОН:
Бгг.
Сообщение от Чёрный Дембель:
В этом высказывании симптоматично всё: и национализация - квинтэссенция любого социалистического течения (делать не умеем и не хотим, а вот пограбить - с удовольствием), и антиклерикализм-сатанизм этого самого социализма.
Сообщение от SolveEtCoagula:
Гомосеков боятся только латентные гомосеки.
Сообщение от Чёрный Дембель:
Цитата:
Сообщение от SolveEtCoagula
Гомосеков боятся только латентные гомосеки.
О, Пися...... Интересно, откуда такой неожиданный вывод?!
Сообщение от grigor:
Мурзик - профи в коммерческом гомосексе
Сообщение от SolveEtCoagula:
Гомосеков боятся только латентные гомосеки.
Сообщение от Чёрный Дембель:
О, Пися...... Интересно, откуда такой неожиданный вывод?!
Сообщение от :
20 мая 1795 года в Париже началось Прериальское восстание санкюлотов. С его поражением народ перестал быть политической силой, участником истории. Конец Великой Французской революции
Начало республиканской Франции положила Великая французская революция, а судьба Первой республики наглядно показывает закономерности, которые повторяются в разные эпохи в разных странах.
Причиной революции стало желание широчайших слоев общества, ведомых представителями буржуазной элиты, сломать сословные перегородки и сбросить паразитирующую на народе аристократию. Эта благая цель после череды восстаний привела к созданию Первой республики. Концом же революции, частично добившейся своих целей, и крахом тех, кто желал распространить политическую волю на широкие слои французского общества, стало Прериальское восстание санкюлотов. Санкюлотами называли тех горожан, которые не обладали достаточными средствами для покупки части гардероба, отличающей высшее сословие, — весьма дорогих коротких штанов (кюлот), которые носили вместе с чулками. Санкюлоты (дословно «бескюлотные») довольствовались обычными брюками.
Именно эти бедняки и обитатели городских окраин прогнали короля и аристократов, составив главную военную силу революции, приветствовали все нововведения в управлении — избирательное право, права человека, всеобщее равенство перед законом и прочее. Что же заставило их восстать и почему их восстание так бездарно провалилось?
В 1793 году, когда ненавистный король был казнен, во главе страны уже стоял Конвент, состоящий из 749 депутатов. Но и Конвент не был един в своих представлениях, в него входило несколько фракций, противоречия между которыми первоначально не были критичны. Сама же Франция после свержения монархии стала восприниматься как враг окружающими ее монархическими государствами. Пока король Людовик XVI еще был жив, стране, по настоянию беглой французской аристократии, был выдвинут ультиматум, так называемая Пильницкая декларация, в которой от Франции требовалось «возвратиться к прежнему общественному порядку и восстановить королевскую власть». Это произошло в феврале 1792 года, в апреле Конвент в ответ на ультиматум объявил войну Австрии, а значит, и всей коалиции, которую она возглавляла. Против французов выступил 250-тысячный корпус, сама же Первая республика смогла выставить вдвое меньшее количество штыков, при значительном участии опять-таки санкюлотов. Франция нанесла первый удар, революционный энтузиазм был так велик, что французские голодранцы били лучшие армии Европы. Пока республиканская Франция находилась под угрозой гибели от внешнего противника, Конвент проявлял относительную взаимную толерантность, причем не только к коллегам-законотворцам, но и, самое главное, к народу. Когда же непосредственная угроза отступила, на первый план вышли, как бы сейчас сказали, межпартийные дрязги.
Несмотря на все гуманистические положения Конституции, основанные на естественных правах человека, на деле французская революция обернулась невероятной в своей жестокости бойней. Кровь аристократов и клириков буквально лилась рекой, а преступление против государства рассматривалось в ускоренном порядке и имело одну форму наказания: никаких ссылок и заключений, только казнь. Борьба за права человека обернулась террором (один из депутатов Конвента в своем выступлении пояснил по поводу «врагов народа», что их не запугивают — их уничтожают). В итоге террор стал одной из определяющих тем, вокруг которых разразилась межфракционная борьба. Этот вопрос явился своего рода оболочкой для второго камня преткновения — экономического фактора. В условиях, когда речь шла о существовании самого государства, волей Конвента был введен так называемый Максимум, то есть принцип регулируемой экономики. Были предписаны коридоры цен на основные товары и потолки заработных плат для наемных работников и служащих. Эта система позволила выстоять в самые тяжелые моменты, когда политически активной части страны пришлось жить по законам военного лагеря. Одновременно, как это бывало и в позднейших случаях, в подполье плановой экономики завелся конкурирующий с ней черный рынок.
Термидорианский переворот 1794 года, прикрываясь демагогией о необходимости поддержать правосудие против террора, в действительности был направлен против принципов Максимума. Вождь революции Робеспьер и его единомышленники (регулируемая экономика была их идеей) были казнены без суда и следствия, причем каждая казнь сопровождалась восторженными криками толпы: «долой Максимум!» Идеей, которой удалось соблазнить в том числе и народ, стала «либерализация экономики», отмена госрегулирования рынка, упование на его невидимую руку, которая снизит цены в результате конкуренции и повысит доходы, отменив потолок зарплат. Но уже через год эта самая рука расставила всё на привычные ей места: богатые вздохнули с облегчением, а бедные обнаружили, что беднеют, — тот минимум, который обеспечивал им Максимум, у них оказался отнят, а взамен не предоставлено ничего. К тому времени вожди, которые могли бы сплотить и возглавить народ, уже год как были мертвы; Якобинский клуб, утверждавший равенство всех граждан, без деления по уровню дохода, был уничтожен и запрещен термидорианцами. Возобладал негласный принцип, по которому право на политическую волю определяется личным богатством.
К весне следующего года либерализация экономики окончательно взяла свое. Национальная валюта была разрушена, поставки продовольствия практически прекратились, начался массовый голод, в городах люди буквально падали от истощения прямо на улицах. Таков был результат ошибки якобинцев, которые всю политическую волю сосредоточили в рамках Конвента, превратив санкюлотов только в орудие революционной воли. В итоге, когда верхушка якобинцев была уничтожена, народ понял это событие с точностью до наоборот: Максимума больше не будет, то-то начнется раздолье. Разруха, пришедшая после отмены экономического регулирования, для простых горожан стала шоком.
Санкюлоты восстали. Предместья Парижа Сент-Антуан и Сен-Марсо ударили в набат. Восставших были десятки тысяч. Конвент был захвачен, с его трибуны два представителя санкюлотов, солдат и сапожник — Этьен Шабрие и Пьер Франсуа Дюваль, — прочитали Декларацию прав человека, заявив о законности права народа на восстание. Но никакого представления о том, что делать с открывшимися политическими возможностями, у захвативших Конвент не было. Уже вечером того же дня силы Национальной гвардии, управляемые Комитетом общественной безопасности (который год назад стал на сторону Термидора), вытеснили восставших. На следующий день санкюлоты собрали вооруженный отряд числом около 20 000 штыков, но вместо того, чтобы опрокинуть защищавшую термидорианцев гвардию, они лишь повторили требования: хлеба и соблюдения Конституции 1793 года. В ответ Конвент выслал делегацию с обещанием выполнить все требования возмущенных граждан, и этих обещаний хватило, чтобы двадцатитысячная армия повстанцев разошлась. Что же было дальше?
Действия Нацгвардии, в отличие от санкюлотов, отличались решительностью: главный очаг восстания, предместье Сент-Антуан, было окружено, и ультиматум гласил — сдаться и сдать всё оружие или быть подавленными военной силой. Вожди восстания были схвачены, попытка выдвинуть лидера из своей среды не увенчалась успехом, материальную поддержку восстания санкюлоты не смогли организовать. Двенадцать депутатов Конвента, которые осмелились поднять голос в защиту восставших, были обезглавлены. Через три дня после начала восстания началась невиданная расправа.
Все осужденные по обвинению «в терроризме» были казнены, их число составило около 10 000 человек. В нескольких административных единицах были уничтожены все до одного члены революционных комитетов.
Май 1795 года стал последним выступлением народа, утратившего с этого момента последний шанс на собственную политическую волю. Кроме того, он показал бесперспективность даже массового и вооруженного восстания при отсутствии грамотного руководства и четкой программы действий. Но самой яркой чертой события стала способность, которую продемонстрировали борцы за права богачей, — способность к обману и безжалостному массовому уничтожению народа, который их же привел к власти. Как и обычно, те, кто сулит золотые горы, стоит лишь протянуть руку свободному рынку, не уточнили, что горы-то будут, только трудиться и терпеть лишения станут одни, а прибыль получать — другие. Возможно ли было всё произошедшее предупредить? Может быть, Робеспьер ошибся, когда сосредоточил всю политическую волю в кругу своих единомышленников в Конвенте, не дав появляться лидерам в среде полных энтузиазма санкюлотов? Во время Термидорианского переворота, когда такие лидеры могли бы защитить якобинцев — радетелей за принципы равенства, — их не оказалось. Санкюлоты клюнули на пустые обещания, революционный народ проиграл, а последние слова Робеспьера в Конвенте стали пророческими: «Республика погибла — настало царство разбойников!»
