Большой Воронежский Форум Mobile

Сообщение от CowboyHugges:
С другой стороны тот же Громов уехал в США ещё в 1974 году, тогда же людям с интересной пятой графой разрешили выезжать практически безприпятственно

Во первых далеко не всем а во вторых очень даже препятственно.

Сообщение от :
анекдотов по поводу бегства советских людей и их социалистических братьев на Запад было немало. Помню, когда-то шел вокруг Европы польский корабль "Стефан Баторий". Пассажиры бежали с него чуть ли не в кажд ом порту, поодиночке и группами, так что корабль почти опустел. Тогда поляки острили, что его надо называть не "Стефан Баторий", а "Летучий голландец"*( "Стефан Баторий" оказался верен своей традиции. 20 ноября 1984 года только в одном Гамбурге с него опять сбежало 192 пассажира.). А после бегства некоторых артистов балета родилась шутка: "Что такое Малый театр? Это Большой театр после заграничных гастролей".

как то так.. Войнович вообще весело все пишет ...
вот из него же

Сообщение от :
А что значит сейчас для нас, для русских, встретить за границей земляка где-нибудь на улице, в пивной, в театре, в супермаркете?
У меня как раз первое воспоминание о такой встрече именно с супермаркетом связано. Пришли мы как-то с женой в один такой большой-большой магазин, вроде, допустим, ГУМа, с тем только различием, что в ГУМе людей до черта, а товаров кот наплакал, а здесь все совершенно наоборот: товаров сколько хочешь, а людей умеренно. Идем мы между рядами с большой тележкой и смотрим, чего бы такого приобрести. И, само собой, вслух, думая, что нас все равно здесь никто не поймет, качество этих товаров обсуждаем. Вдруг подлетает к нам другая пара.
- Вы русские?
- А какие же еще? Конечно, русские!
- И мы русские! Из Москвы!
- И мы из Москвы.
- Надо же, земляки! Мы живем на улице Дыбенко. А вы на какой?
- А мы жили на Черняховского.
- Ну как же, как же, знаем, это возле метро Аэропорт. Там писатели живут. Вы, значит, гам прямо рядом с писателями и живете?
- Там прямо рядом и жили, а теперь вот переехали.
- Переехали? Из такого хорошего района. И на какой же вы улице теперь живете?
- А теперь мы живем на улице Ханс-Каросса-штрассе.
Я вижу, жена уже мужа за рукав тянет и на ногу наступает, а он тупой, до него не сразу это сообщение доходит.
- Как вы сказали... Ханс-Каросса... так вы значит, извините, эмигранты?
- Вот именно, эмигранты. Отщепенцы.
- А, ну тогда извините.
И - бежать. Только мы их обоих и видели.

Напоследок еще кусочек Войновича

Сообщение от :
Прощание длилось несколько дней, и меня все эти дни не оставляло ощущение, что я присутствую на собственных похоронах. Приходили друзья, знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди. Из последней категории мне запомнились два молодых человека террористического вида. Они не хотели говорить вслух из-за предполагаемых микрофонов и подали мне записку, в которой сообщали, что их подпольной организации необходимо срочно послать своего человека на Запад, и они просят меня найти этому человеку невесту иностранного происхождения. Не знаю, воображали ли они себя действительно подпольщиками, были ли своеобразными брачными аферистами, желавшими таким путем выехать за границу, или имела место одна из последних провокаций КГБ. Кто бы они ни были, я им помочь никак не мог, так как свободной иностранной невесты у меня в то время под рукой не было, о чем я им и сообщил, и они ушли очень разочарованные и, кажется, мне не поверив.
Доступ к телу был открыт, и поток посетителей начинался с раннего утра и кончался далеко за полночь. Утренние посетители приходили по одиночке или небольшими группами, вели себя тихо, сидели со скорбными лицами и разговаривали вполголоса, как и полагается в присутствии усопшего. Но ближе к вечеру поток усиливался, все чаще хлопала за стеной дверь лифта, все чаще раздавался звонок в дверях квартиры, и в конце концов народу набивалось столько, что было трудно протолкнуться. Вечерние посетители тоже приходили со скорбными лицами, но толкотня, многолюдность и водка д елали свое дело, и пришедшие начинали шуметь, как обычно бывает с гостями, развеселившимися на поминках.
Однако все это прошло. Прошел поток посетителей, прошел прощальный вечер, устроенный Беллой Ахмадулиной и Борей Месерером в его огромной мастерской на Арбате, и наступил последний день.
В седьмом часу утра измученные бесконечными прощаниями и последней бессонной ночью, Ира, Оля и я спустились вниз, в темноту московского декабрьского утра, к толпе, нас ожидавшей, как ожидают на похоронах выноса тела. Толпа, как и полагается, в таких случаях, состояла из людей близких и неблизких, из тех, с кем виделись почти каждый день, и тех, кто не появлялся, может быть, несколько лет, а теперь вот пришел проститься.
Пришли мои старшие дети Марина и Паша. Пришли близкие друзья. Приехали родственники из провинции. Высыпали во двор полуодетые соседи. Были среди прочих повзрослевшие Ирины ученики*(* Кажется, и будущий премьер Егор Гайдар был среди них.).
Почему-то в памяти осталось, как из темноты выдели лся и приблизился актер "Современника" В. Н**(** Валентин Никулин.). Семь лет назад, когда меня исключили из Союза писателей, он позвонил и сказал, что непременно придет в самое ближайшее время, но не пришел (да и не обязан был, наше знакомство было шапочное), а теперь вот появился, и мы обнялись торопливо.
Но для объятий времени уже не оставалось, захлопали дверцы машин, и наш странный кортеж, состоящий из "Жигулей" и машин иностранных марок, понесся в аэропорт Шереметьево.
Закончился период странного и неестественного противостояния еще одного человека государству, которое вело эту борьбу, не жалея ни сил, ни времени, ни зарплаты вовлеченным в борьбу сотрудникам секретных служб.
И наступил последний акт. Наши небогатые пожитки (мы взяли с собой всего четыре чемодана, один из них с дочкиными игрушками) проверяла целая бригада таможенников. Проверяли каждую вещь, каждый ботинок, каждую Олину куклу вставляли в рентгеновский аппарат. Ничего они не искали, кроме, может быть, повода подвергнуть нас последнему унижению. Но все пропускали. Заинтересовались бронзовой медалью Баварской академии изящных искусств, по приглашению которой я уезжал сейчас в Мюнхен. Потом подумали, посоветовались с кем-то, пропустили. Я держался индиферентно. Мне было на самом деле все равно. Досмотр подходил уже к концу, и два наших чемодана уже поехали куда-то вниз по наклонному транспортеру, когда меня вдруг подозвали и попросили расписаться в каком-то бланке. Я спросил, в чем я должен расписаться.
- В том, что ваша рукопись конфискована.
Я удивился: какая рукопись? Мне показали пачку выцветшей и пожелтевшей бумаги. Это была глава, не вошедшая в одну из моих задолго до того опубликованных книг, глава, которую я наверняка уже давно каким-то другим способом отправил за рубеж. Но, наверное, я не был тогда в самом спокойном состоянии, потому что тут же швырнул им их бланк назад, а язык уже произнес необдуманные слова:
- Хорошо, в таком случае, я возвращаюсь домой.
Я выхватил у рабочего третий чемодан, который он волок к транспортеру, и подошел к перегородке, отделявшей нас. от провожавших.
Какой-то тип в штатском распростер руки.
- Стойте, подождите!
Я поставил чемодан и подошел к старшему таможеннику.
- И не стыдно позориться на глазах у всех людей? Из-за каких-то бумажек. Неужели вы думаете, что я доверил бы вам действительно что-нибудь ценное?
И вдруг, что это? Я не поверил своим глазам и ушам. Таможенник покраснел, опустил глаза и четко, почти по слогам произнес:
- Ваши отношения с таможней закончены. У таможни к вам нет никаких претензий.
Я растерялся. Я-то думал, что все они здесь кагебешники, кто в форме таможенника, кто просто в штатском. А оказывается, ему стыдно. Он не хочет, чтобы я считал его одним из них. Я отошел. Некий тип в плаще побежал в дальний угол с карманным приемником-передатчиком и принялся быстро и возбужденно в него что-то бормотать. С кем он связывался? С Лубянкой? Воскресенье, раннее утро...
Жена сказала другому кагебешнику, который сто ял рядом:
- И что вы суетитесь? Вы же все равно эти бумаги отдадите.
- А вот и не отдадим, ни за что не отдадим, - ответил он злорадно.
Приблизился тот, который бегал с передатчиком. Я встал у него на пути.
- И что ты бегаешь с этой штукой? Что ты там бормочешь? И не стыдно?
-- А я ни при чем! - закричал он нервно.
- Врешь, - сказал я, - уж ты-то причем. Это он,- я показал на таможенника, - может быть, еще ни при чем. А ты-то как раз при чем.
- Я ни при чем, - еще раз повторил он и кинулся от меня бежать.
Мне показалось, что и ему стало как-то неловко.
Это подействовало на меня отрезвляюще, и я успокоился. И стал думать, зачем я устроил этот скандал. Тем временем два первых наших чемодана появились из подземелья. Подошел рабочий, и, как мне показалось, злорадно сказал, что двигатели запущены и самолет отправляется. Из толпы провожающих, молчаливо наблюдавшей эту последнюю сцену, раздался голос одного из друзей*(*Это был Б.Окуджава):
- Володя, что ты дела ешь? Другого шанса не будет. Я и сам знал, что не будет. Я уже жалел о том, что случилось. Случившееся даже отчасти противоречило моим правилам. Правил у меня вообще-то немного, но одно из них твердое и продуманное. Я стараюсь не говорить, что я что-то сделаю или что-то не сделаю, если я не уверен, что поступлю именно так. И второе правило - прямо вытекает из первого. Если я сказал, что я сделаю то-то и то-то, я должен это сделать. А уж в данном случае тем более. Раз я сказал, что я без рукописи не уеду, значит, я свое слово должен держать. А слово-то глупое, но ничего не поделаешь. Сейчас, задним числом, я думаю, что у кагебешников даже и шанса не было не сдаться. Вопрос о моем отъезде был решен на каких-то верхах, им недоступных. И нарушить решение верхов им было не под силу. Но тогда я этого точно не знал и, правду сказать, чувствовал, что из-за ерунды подвергаю себя большому риску. Деваться, однако, было некуда...
Им тоже деваться было некуда, и рукопись мне вернули. Если сказать честно, при этом я и спытал некоторое злорадство. Они меня хотели унизить, а унизил их я. Но я еще не знал, что меня ждет следующее испытание.
Только мы скрылись с глаз провожавших нас друзей и иностранных корреспондентов, как в каком-то коридорчике нам опять преградили дорогу таможенники и милиция. Оказывается, кроме общего обыска, нам предлагают пройти еще личный обыск.' Женщина-таможенница завела в кабинку мою жену и дочь и тут же выпустила их обратно. Настала моя очередь. Мы вошли в кабинку втроем. Толстый таможенник с большой звездой в петлице, капитан милиции, в отличие от таможенника худой, с коричневым дубленным лицом, и я.
- Выньте все из карманов! -приказал таможенник. Я решил подчиниться.
Я вынул из карманов все, что в них было. Паспорт, какие-то деньги, которые я не пытался утаить, просто забыл о них на первом досмотре. Но таможенника мои деньги нисколько не заинтересовали. Потому что перед ним была поставлена цель не уличить меня в валютных операциях, а унизить. Я это понял. Но я знал, что унизить мен я он не может, потому что я к нему отношусь, примерно, как к корове. Я знал, что могу сопротивляться и, возможно, даже без особого риска, но я мог и полностью подчиниться, ничуть не чувствуя себя оскорбленным. Я так и решил - подчиниться. Он приказал мне снять сапог, я снял. Он, сидя на корточках, сунул руку внутрь. И вдруг я увидел, что передо мной не какой-то там грозный страж чего-то, а немолодой человек, толстый и страдающий одышкой.
- Слушай, - сказал я ему нарочно на "ты", - а что ты там ищешь? Бомбу?
- Нет, - сказал он хмуро, - не бомбу.
- А что? Совесть свою?
- Снимите второй сапог, - сказал он и протянул руку.
Я снял сапог и швырнул мимо его руки на пол. И приказным тоном сказал: "Подними!" Он поднял и туда сунул руку. И тогда я, уже сильно разозлившись и даже уже готовый опять отказаться от полета (хотя это было бы все-таки глупо), сказал:
- И не стыдно тебе меня обыскивать? Ты же знаешь, что я не преступник, а писатель.
- А я ваших книг не читал, - сказа л он, как мне показалось, агрессивно.
- И стыдно, что не читал, - сказал я. - И вообще, посмотри на себя. Что ты тут ползаешь по полу? Ты же потерял человеческий облик. Я бы на твоем месте лучше застрелился, чем делал эту работу. Что тебе еще от меня нужно?
И вдруг он закричал: "Ничего! Ничего!" - и выскочил из кабинки.
Я сначала подумал, что он побежал звать кого-то на помощь, но потом понял, что он просто сбежал. Потому что ему стало стыдно.
Я стал надевать сапоги и вдруг встретился взглядом со стоящим надо мной милиционером, который смотрел как-то странно, не понимая, что происходит.
- А куда он ушел? - вдруг спросил милиционер, обращаясь ко мне заискивающе, как к начальнику.
- А я не знаю. Наверно, пошел стреляться. Пойди и ты застрелись.
Я думал, что милиционер рассердится, но он вдруг как-то жалко улыбнулся и спросил:
- А вы надолго уезжаете?
- Не надолго, - сказал я. - Я скоро вернусь.
Потом мы все трое бежали к самолету. Я еще кому-то выкри кивал какие-то проклятия, а служащая аэропорта бежала за нами и истерически восклицала: "Это . для вашей же безопасности! Это для вашей же безопасности!" Она оправдывалась. Ей тоже было стыдно.
Мы оказались последними пассажирами, вошедшими в самолет. Только мы вошли, дверь закрылась и самолет порулил на взлетную полосу. Набрали высоту и появилась стюардесса, которая везла на тележке разные напитки: пиво, водку, коньяк, виски, джин... Я взял чекушку водки и спросил, сколько стоит. Она мне сказала; в долларах столько-то, в западногерманских марках столько-то.
- А в рублях? - спросил я.
- Отечественную валюту не принимаем, - сказала она и покраснела.
Вот говорят: стыд не дым, глаза не есть. А я думаю, что все-таки ест. И покуда в людях еще существует чувство стыда, они живы, они еще люди. И значит еще не все потеряно.

хотя он конечно же тунеядец антисоветчик и отщепенец - ему наверное верить нельзя...