Когда главную героиню, лису А Хули, отдавшую свое сердце фээсбэшному оборотню в погонах Саше Серому, спрашивают, что именно она больше всего любит в России, та отвечает: «Русский язык». Этой любовью и пронизана «Священная книга оборотня»; да только, кроме языка, оказывается, любить в России особенно нечего.
I.
Как и «ДПП (nn)» и “Generation“, «Оборотень» — роман-передовица: фактически это пресс-конференция писателя по самым злободневным вопросам — от ЮКОСа до эмиграции в Англию. Виктор Олегович Заратустра генерирует злую мудрость спорыми экономными движениями — будто собирает вслепую автоматы для немедленной отправки на фронт. «Ты спрашиваешь, как здесь дела. Если коротко, надежда на то, что обступившее со всех сторон коричневое море состоит из шоколада, тает даже у самых закаленных оптимистов. Причем, как остроумно замечает реклама, тает не в руках, а во рту». «Реформы… идут здесь постоянно… Их суть сводится к тому, чтобы из всех возможных вариантов будущего с большим опозданием выбрать самый пошлый». «Я давно заметила: ничто так не радует российского гуманитарного интеллигента, как покупка нового бытового электроприбора». «Что у нас здесь — флагелляция или изба-читальня?» — спрашивает как-то один из героев романа; тот же вопрос возникает, когда самый остроумный человек в России второй год подряд устраивает публичную порку.
Как и во всех своих предыдущих текстах, Пелевин является к читателю не только с кнутом, но и с праной, а также чакрами, гимнами Ничто и прочим своим эзотерическим мамбо-джамбо. «Оборотень» — мощная электростанция, вырабатывающая ex oriente lux в объемах, достаточных, чтобы бесперебойно иллюминировать храм пустоты; и даже если реального загара под этими лампами не заработаешь, надо признать, что сеанс облучения стоит своих денег: у Пелевина по-прежнему очень остроумно получается доказывать, что загорать некому, да и никакого храма пустоты не существует.
Фокусы с исчезновением реальности с самого начала были главным бизнесом этого писателя; но, может статься, в «Оборотне» не менее мощные ресурсы он инвестировал в новый этап своего исследования элитарных жаргонов. Пелевина всегда привлекало социально престижное арго, на котором изъясняется элита временщиков, местные «жрецы». Сначала это был позднесоветский язык (с его аббревиатурами-тетраграмматонами и «переходящими красными знаменами»), потом новорусский (с бандитскими «распонятками»), теперь — менеджерский (с «портфельными инвесторами» и «миноритарными акционерами»). Коронный номер Пелевина — изложение на актуальном жаргоне чего-то такого, для чего он в принципе не предназначен: вроде объяснения понятия «богоискательство» через термин «повышение кредитного рейтинга». Провоцируя комический эффект, Пелевин показывает, что любой элитарный жаргон на самом деле легко взаимодействует с другими и, в сущности, не отличается от всех прочих. Если и существует настоящий жрец — то это сам Пелевин, социальный полиглот, одинаково свободно могущий загрузить и развести кого угодно, используя как социально престижные, так и откровенно маргинальные дискурсивные практики.
Наконец, этот роман, как всегда, пронзительно трогательный: Пелевину дьявольски точно удается транслировать некоторые эмоции вроде переживания московского заката, ночной велосипедной прогулки с фонариком по Битцевскому лесу или любовного настроения, возникающего, когда два существа сплетаются хвостами и смотрят карваевский фильм. Но самая трогательная страница в романе — это когда Волк воет на череп Пестрой Коровы, прося ее дать нефть, — «чтобы кукис-юкис-юкси-пукс отстегнул своему лоеру, лоер откинул шефу охраны, шеф охраны откатил парикмахеру, парикмахер повару, повар шоферу, а шофер нанял твою Хаврошечку на час за полтораста баксов — и тогда…» В этом ритмичном заклинании есть какая-то душераздирающая, первобытная правда: может быть, что-то подобное получилось бы, если бы Проханова попросили написать текст для баллады Леонарда Коэна.
II.
«Оборотень» легко растаскивается на смешные и трогательные цитаты — горе от ума, постигающее все пелевинские романы. Растаскивается, но к ним — то есть к сумме сатирических, лингвистических, эзотерических и сентиментальных шуток, афоризмов и сцен — не сводится. В этом, между прочим, различие «ДПП» и «Книги оборотня». «ДПП» как раз был такой суммой и складывался в точно поставленный диагноз болезни общества. После «ДПП» становилось понятно, как все устроено; чего в «ДПП» не было — так это конкретного ответа на конкретный вопрос: и чего теперь со всем этим делать?
Именно для ответа на этот вопрос и написана «Священная книга оборотня», и это именно роман, а не сборник афоризмов.
Проблему можно сформулировать так: что делать крошечке-хаврошечке в стране, захваченной оборотнями в погонах? Или — в других терминах — как жить в стране, которая летит из ниоткуда в никуда, притом что либеральный способ решения этой проблемы абсолютно дискредитирован и вообще, кажется, не подходит к местной специфике?
Конфликт волков (оборотней в погонах) и крошечек-хаврошечек (населения) разрешается у Пелевина через фигуру Лисы.
Что такое Лиса-оборотень, профессионально морочащая клиентов? Аллегория Художника, то есть пелевинское альтер эго. Художник — тот, кто может услышать ответ на вопрос «как быть?» не в идеологии (которая всегда экспортируется и всегда сводится к махинациям элиты со своим жаргоном), а в языке (который автохтонен, имманентен этносу и включает в себя, кроме тезауруса, еще и фольклор и национальную литературу). Художник проникает в «секретный национальный гештальт» через радиоактивные зоны двусмысленности: омонимия, фразеология, общеупотребительные метафоры и литературные персонажи с двойным дном. Он умеет сопрягать — Аленький цветочек с портфельными инвесторами, Шарикова с Лолитой, а Блока с Пестрой Коровой. Просеяв мегатонны языковой руды, он добывает несколько грамм урана и закладывает их в реактор романа. Там вырабатывается вектор движения, соответствующего нравственному кодексу народа, ответ на вопрос — как жителю страны существовать внутри национального гештальта?
Ответ, следующий из «Священной книги оборотня», звучит так: с волками жить — по-волчьи выть. Именно он заложен в национальном гештальте: в конце концов сам язык подсказывает, что, раз уж ты живешь здесь, то изволь участвовать в этом вокальном упражнении и не мешать осуществлять Волку функции санитара леса. По крайней мере, волки — пусть и позорные — присутствуют в русском гештальте, чего не скажешь о кукисах-юкисах, лишающих крошечку-хаврошечку яблочка: их в сказке не было, они приблудные.
Если основной конфликт романа — это столкновение Художника с Властью, то разрешается он в сюжете об ожидании пришествия «сверхоборотня» — карнавального мессии, который должен снять диалектическое противоречие между волками позорными и крошечками-хаврошечками. На эту роль претендуют и Лиса, и Серый Волк. Хотя оба, кажется, вполне подходят на нее и оба претерпевают мистическую трансформацию, результаты последней не совпадают: Волк превращается в черную собачку, а Лиса — в радугу. Мотив превращения в радугу, несомненно, взят Пелевиным у Проханова: в «Господине Гексогене» в радугу — то есть в ничто, в пустоту — превращается Путин. Пелевин модифицирует этот мотив: в его системе координат превращение в пустоту есть несомненное благо; кроме того, превращаясь в радугу, Лиса как бы обманывает Волка/Путина, похищая у него свойственное ему превращение, — и тому приходится довольствоваться образом не то Шарикова, не то пятилапого Пса-П…деца. Тогда как Лиса становится настоящим Сверхоборотнем — и ее статус мессии комическим образом подтверждают оставшиеся на месте происшествия трусы-неделька «воскресенье». Таким образом, Пелевин, в принципе, не отказываясь выть дуэтом, объясняет все-таки серьезные статусные различия, существующие между двумя представителями отряда собачьих: как сказано в одном фильме, а ты не путай свою шерсть с государственной.
III.
Любопытно между тем, что на некотором этапе между Лисой и Волком — то есть Художником и Властью — возникает любовь — разумеется, комическая, с нелепыми сексуальными подробностями вроде наличия у Лисы вагины, устроенной по типу обезьяньего «х…уловителя». В этом что-то есть: один П явно дружелюбно машет хвостом перед другим; не зря generation «П» сначала естественным образом понималось как «Поколение Пелевин», а потом, с меньшим энтузиазмом — Поколение сами-знаете-кто (а впрочем, расшифровку П — «П…дец» тоже никто не отменял; и Псом-то-П…децом в этом романе все и заканчивается). Диалектика П/П состоит в том, что проблема вервольфа в средней полосе России, безусловно, существует, но волков бояться — негде на велосипеде будет кататься.
Тут надо сказать о том, с какой стати Пелевин вдруг выпускает хоть и жестко сатирический, но фактически коллаборационистский роман про с волками жить — по-волчьи выть. Дело в том, что Художник потому и «сверхоборотень», что у него есть право на принятие такого решения. И не Пелевин это право выдумал. На самом деле, в сюжете «Оборотня» воспроизведена известная матрица русской литературной жизни — встреча Художника и Царя, подробно исследованная в книге Соломона Волкова о Шостаковиче. Эта протоситуация — знаменитое свидание Пушкина с царем Николаем после восстания декабристов; после того разговора мятежный поэт гарантировал царю свою лояльность и эволюционировал в политических взглядах в сторону государственничества, надеясь, в свою очередь, смягчать естественную кровожадность тирана. Дальше в разных вариациях эта ситуация будет повторена Сталиным и Шостаковичем, Булгаковым, Пастернаком. Теперь тот же контакт происходит между Лисой и Волком — ну или, если пойти чуть дальше, двумя людьми на большое П, «Художником» и «Царем». Думаю, Пелевин, воспроизвел эту матрицу сознательно: иначе с какой стати он вдруг замечает, что его волк Александр похож на царя Александра, а позже — не то на Пушкина, не то на Дантеса; и не зря на ветровом стекле его «майбаха» висит цитата из Пушкина. Зуб даю: пушкинско-царская тема возникает здесь явно не случайно (я уж не говорю о том, почему у автора исследования о Художнике и Царе такая фамилия).
IV.
Именно эта способность решиться дать конкретные ответы на конкретные вопросы позволяет Художнику не превращаться ни в продавца, ни в покупателя, ни в товар. И спасибо, на самом деле, Пелевину не за сотню новых острот, а за то, что он не стесняется напяливать на себя шкуру лисы-проститутки, чтобы таким образом сообщить о самом главном: А Хули — Русский Писатель.
Единственное, чего я боюсь, — как бы эта Лиса — ну или для нас, скорее, священная пестрая корова — не плюнула на свой любимый русский язык и окончательно не уехала в страну Шекспира. Уж очень англизированным — по конструкциям и интонации — кажется русский язык «Оборотня»; и если Пелевин таки перейдет на английский, то это, конечно, будет утечка, сравнимая по масштабу с набоковской.
Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова! Я знаю, совсем надо потерять стыд, чтобы просить тебя и дальше писать романы по-русски. Я и не прошу. Я знаю, что ты про нас думаешь. Мол, сколько ни пиши, все равно недотыкомзеры и бисинские объявят поверхностным мистиком, литературным ремесленником и постмодернистским клоуном. Ты права, пестрая корова, так оно и будет. И газоны там позеленее, и язык побогаче, и кукисы-юкисы не отбирают яблоки у крошечек-хаврошечек… Только знаешь что… Если ты разлюбишь свой язык и ничего больше не напишешь на нем, нам в самом деле будет плохо. Просто помни об этом, пестрая корова.
Лев Данилкин | четверг, 18 ноября 2004 | четверг, 18 ноября 2004
yolk добавил [date]1101445203[/date]:
А КНИГУ Я ОЧЧЧЧЧЧЧЧЕНЬ хочу, обязательно либо скачаю...или придеца купить, все-таки все остальные есть!
yolk добавил [date]1101445316[/date]:
интересно, че за диск дают в придачу? а то мож стоит купить? я в магазине вчера видела-217 р без диска
[Ответ]
