Большой Воронежский Форум Mobile

К истории рода Путинцевых
Поиски недостающих звеньев уходящей в прошлое родословной показали, что прапрабабушку мою звали Татьяна Михайловна Путинцева. Оказалось, что Путинцевы – достаточно известный род, многие из представителей которого являлись церковно- и священнослужителями. Наверное, первым Путинцевым, имя которого нам доподлинно известно, был Карп Остахович Путинцев, живший в 1698 г. в слободе Бобровской, стоявшей на р. Битюг. Земли по Битюгу начали осваивать еще в начале XVII в. Воронежский край в те времена назывался Воронежским уездом и состоял из двух частей, одна из которых была мало-мальски заселена, другая – пустынна. Незаселенные территории носили название ухожеев (ухожьев), иногда, используя татарское слово, их называли юртами. Это название было связано с назначением пустующих земель – государство сдавало их в аренду на разные сроки, как правило, на год, но чаще на несколько лет. Арендаторы получали рыбные ловли, лес хоромный и дровяной, охоту на пушного зверя, в изобилии водившегося в этих местах, а также могли заниматься бортничеством. Земли по Битюгу лежали на юго-восток от Белгородской засечной черты, призванной защитить центр России от татарских вторжений, поэтому жить здесь было опасно. Но плодородные и к тому же почти что ничейные земли манили переселенцев, поскольку русские люди, как правило, не признавали права государства на пустующие земли. В середине XVII в. Прибитюжье было взято «на откуп» Троицким мужским монастырем, стоявшим на р. Лесной Воронеж под г. Козловым (ныне г. Мичуринск Тамбовской области). Весь ухожей был разделен на 12 отдельных юртов, которые в свою очередь монастырь сам сдавал в аренду, но жителей там почти не было, что подтвердила посланная в 1685 г. из Москвы для осмотра и описания бассейна Битюга экспедиция во главе с Иваном Жолобовым. В своем отчете он сообщал, что берега Битюга заселены слабо. Люди Жолобова обнаружили лишь несколько одиноких изб, в которых временно проживали арендаторы или их работники (Тимошечкин М. Битюцкий розыск // Подъем. 1962. №4. С. 133.).
Ситуация в Прибитюжье кардинально изменилась в результате Азовских походов Петра I. Вероятность появления на Битюге татарских отрядов после захвата русскими Азова резко уменьшилась, проживание вне защитных сооружений Белгородской черты сделалось менее опасным. На земли по Битюгу устремились жители Воронежского, Усманского, Коротоякского и Землянского уездов. По сути дела это были скваттеры, свободно расселявшиеся на пустующих землях. Формально, однако, эти земли по-прежнему числились за Троицким монастырем. 1 марта 1697 г. Битюг был отобран у монастыря и отдан на откуп Острогожскому полковнику Питеру Булларту, не то англичанину, не то голландцу на русской службе. Полковник получил разрешение селить по реке «беспашенных черкас» (См. подробнее Загоровский В.П. Петр Великий на Воронежской земле. Воронеж, 1996. С. 72.). Кроме того, довольно быстро выяснилось, что на монастырских землях обосновались люди, правдами и неправдами (как правило, при помощи взяток) добившиеся грамот из Разрядного приказа на владение землей.
Ситуация вскоре осложнилась, потому что полковник Булларт внезапно скончался, и Прибитюжье временно осталось без присмотра. Тогда глава Разрядного приказа, ведавшего южнорусскими землями, боярин Тихон Стрешнев, решил разобраться с положением дел на Битюге. Воеводе Старого Оскола стольнику Ивану Тевяшову «со товарыщи» было дано задание поехать по Битюгу и переписать новых жителей, дабы взыскать с них недоимки по платежам. 1 сентября 1698 г. Тевяшов послал из Битюцкой слободы донесение, в котором указывал, что пришлые люди стали заселять Битюг начиная с 1696 г. К донесению прилагались списки скваттеров. Среди 18 проживавших в слободе Бобровской (будущий Бобров) значился Карп Остахович Путинцев (Загоровский В.П. Историческая топонимика Воронежского края. Воронеж, 1978. С. 58.).
В результате проведенной Тевяшовым ревизии выяснилось, что земли по Битюгу заселены довольно плотно - по подсчетам В.П. Загоровского там проживало от 10 до 15 тыс. человек (Загоровский В.П. Петр Великий на Воронежской земле. С. 77.). Находясь в Воронеже, 23 апреля 1699 г. Петр I подписал именной указ, согласно которому людей из Прибитюжья надлежало изгнать, а избы и все хозяйственные постройки сжечь. На Битюг был послан военный отряд, усилиями которого было сожжено не менее полутора тысяч дворов, в том числе и Бобровская слобода. На место изгнанных жителей были переселены «переведенцы» из Пошехонского, Ярославского, Костромского и Ростовского уездов.
После пожара и ухода царского отряда слобода Бобровская быстро отстроилась, в нее вернулись те, кто уцелел. Можно предположить самое простое: некоторые жители Бобровской слободы ушли в глухие и обширные леса, росшие по берегам Битюга. Неизвестно, были ли у Карпа Путинцева дети. «Переписная книга» Битюцкой волости за 1745 г. зафиксировала Путинцева Алексея Константинова сына, волостного крестьянина слободы Бобровской (Государственный архив Воронежской области (далее - ГАВО), ф. И-18, оп.1, д. 29, л. 65.). По данным переписи в 1745 г. ему исполнилось 50 лет, значит, годом его рождения можно считать 1695. Возможно, Алексей Путинцев приходился Карпу Путинцеву племянником. Конечно, эту версию невозможно подтвердить, равно как невозможно и опровергнуть.
Ревизии XVIII в., результаты которых отложились в «Переписных книгах», не зафиксировали прямых наследников Карпа и Алексея Путинцевых. Лишь ревизии XIX в. отметили, да и то косвенно, Ивана Путинцева, родившегося предположительно не позднее 1772 года (ГАВО, ф. И-18, оп. 1, д. 121, л. 415.). Нам не известен ни род его занятий, ни дата кончины. Один из его сыновей – Виссарион – родился в 1789 г. В 20-30-х гг. XIX в. он служил дьячком в сл. Масловка Бобровского уезда и был женат на девице Дарье Борисовне 1791 г. рождения. Они имели четырех детей: старший сын Михаил (р. 1808 г.) числился при Николаевской церкви сл. Масловки помогая отцу в службе. Другой сын Федор родился в 1814 г. и через четыре года скончался. Кроме сыновей в семье было две дочери – Анна (р. 1815 г.) и Екатерина (р. 1817 г.).
Известно, что старший сын Михаил, получив, как тогда говорили, домашнее образование, был переведен пономарем к одноприходной Покровской церкви с. Старопокровского Бобровского уезда, где он в дальнейшем стал дьяконом. Село Старопокровское ныне исчезло, оно вошло в состав г. Лиски, образовав его западную часть. В архиве сохранились сведения, что жену Михаила Путинцева звали Марья Петровна (ГАВО, ф. И-18, оп. 1, д. 121, л. 342 об., л. 415.). У них было много детей – это было в традиции того времени. В «Ревизской сказке» Бобровского уезда 1834 г. можно найти упоминание о его сыне Андрее, родившемся в 1831 г. (ГАВО, ф. И-18, оп. 1, д.121, л. 342 об.). О нем известно, что он был священником в Троицкой церкви слободы Алки Острогожского уезда и скоропостижно скончался в 1866 г. (Воронежские епархиальные ведомости (далее – ВЕВ), 1866. №16. С. 372.).
После 1834 г. в семье Михаила и Марии Путинцевых родились две дочери – Татьяна и Анна. Татьяна вышла замуж за псаломщика Василия Андреевича Скрынченкова и большую часть жизни провела в с. Песковатка Бобровского уезда, где скончалась. Последние сведения о ней можно найти в «Клировых ведомостях Бобровского уезда» за 1911 г. О другой сестре Анне известно из воспоминаний ее племянника Дмитрия Васильевича Скрынченко. В середине 80-х гг. XIX в. он учился в Бобровской прогимназии и «жил у Анны Михайловны; в этом городе жила и другая тетушка (сестра Анны и Татьяны, имя ее неизвестно – В.К.) и дядя В.М. Путинцев, брат моей матушки». (Скрынченко Д.В. Мои воспоминания (рукопись в архиве автора). С.3.). Анна Михайловна была просфорней в Троицкой церкви Боброва и имела дочь Лизу.
О Василии Михайловиче Путинцеве, сыне Михаила и Марии Путинцевых, известно несколько больше. Он родился в 1847 г. и в 1859 г. поступил в Воронежское духовное училище, но в 1865 г. был уволен из его высшего отделения согласно собственному прошению и определен к Георгиевской церкви с. Тернового Коротоякского уезда на праздное пономарское место (ВЕВ, 1866. №16. С. 369.). А в 1870 г. он был направлен к Троицкой церкви г. Боброва сверхштатным членом причта, с 1884 г. был определен в штат, а в 1889 г. был рукоположен в сан дьякона (ГАВО, ф.84, оп.1, д. 1951, л. 25 об.). В 1897 г. в память царствования Александра III В.М. Путинцев был награжден серебряной медалью на Александровской ленте. Денег на содержание, т.е. жалованья, он не получал, а в Боброве он имел собственный деревянный дом с усадьбой. В «Клировых ведомостях» Бобровского уезда за 1911 г. обозначено имя его жены – Мария Павловна (р. 1848 г.). Старшая дочь их Зинаида (р. 1871 г.) в 1911 г. была замужем, возможно, имела детей. Анна (р. 1873 г.) трудилась просфорней в той же Троицкой церкви г. Боброва и имела оклад 78 руб. в год за изготовление просфор (ГАВО, ф.84, оп.1, д. 1951, л. 26 об.). Кроме Зинаиды и Анны у Путинцевых было еще две дочери – Анастасия (р. 1879 г.) и Глафира (р. 1880 г.). В 1911 г. они были девицами и жили в отцовском доме. Единственный сын Митрофан (р. 1876 г.) в это же время служил чиновником в Бобровском казначействе (ГАВО, ф.84, оп.1, д. 1951, л. 26 об.). В 1918 г. Василий Путинцев был жив, и по-прежнему служил дьяконом в Троицкой церкви. Об этом говорят записи, сделанные его рукой в 1918 г. в сохранившихся метрических книгах Троицкой церкви г. Боброва. Скорее всего, он скончался в голодные годы гражданской войны, судьбы его детей неизвестны.
Третий сын Михаила и Марии Путинцевых Михаил Михайлович Путинцев родился в 1848 г. О нем известно, что он поступил в Воронежское духовное училище и в 1865/66 учебном году учился в высшем его отделении по первому разряду (ВЕВ, 1866. №23. С.559.). В 1867 г по окончании училища Михаил Путинцев был принят в Воронежскую духовную семинарию, и в 1869 г. закончил 2 класс по первому разряду (ВЕВ, 1869. №15. С. 597.), а в 1872 г. он закончил Духовную семинарию по первому разряду (ВЕВ, 1872. №16. С. 728.). Далее началась его священническая деятельность. Известно, что в течение многих лет он служил в храме в с. Старая Хворостань Коротоякского уезда. Служение его было успешным, и к концу жизни (он скончался 22 июня 1913 г.) он получил сан протоиерея (ВЕВ, 1913. Ч. неоф. № 31. С. 865-869.). Он был женат на девице Марии Захаровне, у них было двое сыновей – Иван и Алексей и дочь Елизавета.
Иван Путинцев родился 15 апреля 1887 г., и после окончания Воронежского духовного училища и духовной семинарии в Воронеже он служил священником в Нижнедевицке. 27 июля 1937 г. он был арестован, а 28 августа того же года расстрелян. Из его дела следует, что у него осталась дочь Валентина Ивановна Сапрунова (Центр документации новейшей истории, Воронеж (далее – ЦДНИ), ф. 9353, оп.2, д. 25611, лл.7, 10, 21.).
Его брат Алексей Михайлович Путинцев родился 10 января 1880 г. в селе Старая Хворостань Коротоякского уезда. В возрасте 11 лет он был отдан в Воронежское духовное училище, а затем продолжил образование в Воронежской духовной семинарии, которую успешно закончил в 1901 г. Возможно путь отца, посвятившего свою жизнь служению Богу, не казался ему привлекательным, и он направил свои стопы в Юрьевский университет, переименованный из Дерптского в правление Александра III. Сначала он поступил на юридический факультет, но затем перевелся на историко-филологический, и в 1906 г. закончил его (Ласунский О.Г. А.М. Путинцев – историк литературы, этнограф и фольклорист. Воронеж, 1969. С. 5.).
А.М. Путинцев обладал настоящим филологическим даром, он исследовал частушки, народные говоры, но главным интересом его стало творчество воронежских поэтов А. Кольцова и И.С. Никитина (Путинцев А.М. О говоре в местности Хворостань Воронежской губернии // Живая старина, 1906. Вып. 1; его же. Этюды о жизни и творчестве И.С. Никитина. Воронеж, 1912.). В течение предреволюционных лет А.М.Путинцев работал учителем русского языка и словесности сначала в женской гимназии в Царицыне, бывшем тогда уездным городком, затем в реальном училище в Самаре, и наконец в Камышине. Связей с Воронежем А.М. Путинцев не порывал. С 1906 г. он стал Действительным членом Воронежской ученой архивной комиссии. С 1909 по 1924 гг. А.М. Путинцев был сотрудником редакции академического словаря русского языка - солидного проекта, ставившего своей целью систематизацию русского языка. Публикации А.М. Путинцева были замечены, и в 1913 г. он был принят Действительным членом русского императорского географического общества по отделению этнографии. Помимо этого он был Действительным членом Воронежского губернского статистического комитета, губернской Ученой Архивной комиссии и Церковного историко-археологического комитета в Воронеже (Литвинов В.В. Питомцы Воронежской духовной семинарии, вышедшие из духовного звания // Воронежская старина, Вып. 12. Воронеж, 1913. С. 444.).
Революционная смута 1917 г. выбила А.М. Путинцева из привычной колеи жизни. В 1918-1919 гг.он работал простым сельским учителем в селе Левая Россошь После окончания Гражданской войны А.М. Путинцев перебрался в Воронеж в возрождавшийся университет, переведенный в годы войны из Дерпта (Тарту). Кстати говоря, здесь он встретился и вместе работал со своим научным руководителем из Юрьевского университета, специалистом в области античной филологии и истории проф. М.Н. Крашенинниковым (Карпачев М.Д. Воронежский университет. Вехи истории. Воронеж, 2003. С. 135.). А.М. Путинцев быстро получил должность доцента, и в мае 1921 г. он защитил диссертацию «И.С. Никитин. Его жизнь, личность и творчество». А в конце 20-х гг. ему было присвоено ученое звание профессора. С 1924 по 1930 гг. А.М. Путинцев заведовал музеем литературы Воронежского края им. И.С. Никитина (ныне музей И.С. Никитина).
Увлечение краеведческой тематикой не было случайным – А.М. Путинцев, проведший детство в весьма отдаленном воронежском селе, хорошо знал народный язык и понимал народные истоки творчества воронежских поэтов. С конца 20-х гг. в Воронежском университете началась кампания по выявлению «контрреволюционной» профессуры. На нее наложилось знаменитое «дело краеведов», по которому было арестовано несколько десятков человек, в основном старая воронежская интеллигенция. А.М. Путинцев оказался втянутым в социальный водоворот, организованный большевиками. 5 ноября 1930 г. он был арестован в числе других известных воронежских ученых и историков, которые якобы «организованными действиями подготовляли свержение советской власти» (Акиньшин А.Н.Трагедия краеведов // Русская провинция, Воронеж, 1992. С. 216.). После длительного следствия состоялся суд, который приговорил А.М. Путинцева к 5 годам лагерей. К счастью, в начале 30-х гг. приговоры не всегда оборачивались смертью – к высшей мере станут приговаривать повсеместно с середины страшного десятилетия. Лагеря были заменены ссылкой, и А.М. Путинцев жил сначала в Орле, затем в Перми, где он имел возможность изредка публиковать газетные статьи о фольклоре. В 1937 г. он переехал в Тамбов, где скончался 16 мая 1937 года (Ласунский О.Г. А.М. Путинцев – историк литературы, этнограф и фольклорист. С. 5-7.).
Известно, что у Михаила Путинцева была сестра Елизавета, родившаяся 7 сентября 1984 г. в Старой Хворостани Коротоякского уезда. В ноябре 1920 г. она подала заявление с просьбой зачислить ее на словесное отделение историко-филологического факультета ВГУ, но через год в декабре 1921 г. забрала документы. Известно также, что в 1920/21 гг. она училась на факультете общественных наук ВГУ (ГАВО, ф. Р-1, оп.3, д. 249; оп. 3, д. 804; Акиньшин А.Н., Алленова В.А., Сафонов И.Е. Воронежское отделение Московского археологического института (1920-1922 гг.) // Исторические записки. Вып. 10., Воронеж, 2004. С. 129-161.). Дальнейшая ее судьба неизвестна.
В генеалогических разысканиях иногда бывает достаточно сложно установить степень родства людей, имевших одинаковую фамилию и проживавших в одной местности. В ходе исследований удалось выявить нескольких Путинцевых, которые наверняка состояли в родстве с теми, о ком было сказано выше. Они также служили по духовному ведомству или жили в одном и том же уезде. Однако доказать это родство документально пока не представляется возможным.
Ревизская сказка Воронежской консистории о сторожах и приставах 1835 г. зафиксировала сведения об Алексее Савине Путинцеве, 1800 г. рождения. В 1818 г. он был определен дьячком в с. Яблочное Коротоякского уезда Воронежской губернии. В 1835 г. он числился сторожем Воронежской консистории (ГАВО, ф. И-18, д. 116а, л. 38 об.).
Петр Васильевич Путинцев, о котором до нас дошли весьма отрывочные сведения, числился канцелярским служащим Коротоякского уездного суда, в 1861 г. ему исполнилось 22 года, это значит, что родился он в 1839 г. и происходил из «священнических детей». О нем известно лишь, что некоторое время он учился в Воронежской духовной семинарии и был уволен из третьего низшего отделения (ГАВО, ф. 2, оп. 1, д. 6033, л. 1 об.).
В Коротоякском уезде служил Василий Александрович Путинцев. В 1899 г. он значился как священник Казанского храма с. Давыдовка (ВЕВ, 1899. №18. С. 738-739.). О нем известно, что в 1868 г. он учился в 3 классе Воронежской духовной семинарии по 2 разряду (ВЕВ, 1868. №15. С. 485.), а в 1871 г. он упоминается в качестве действительного члена «Православного миссионерского общества», в пользу которого он «взнес» 3 рубля (ВЕВ, 1872. №13. С. 566.).
Нельзя не упомянуть и ещё одного представителя рода Путинцевых. Это Василий Иванович Путинцев, сын дьякона с. Дмитриевского Коротоякского уезда. Можно предположить, что он родился в 1851/52 гг., так как в 1869 г. выбыл из среднего отделения Воронежской духовной семинарии. В начале прошлого века известный воронежский краевед В.В. Литвинов установил, что Василий Путинцев в 1879 г. служил в Острогожском окружном суде и занимал должность помощника секретаря гражданского отделения (Литвинов В.В. Питомцы Воронежской духовной семинарии, вышедшие из духовного звания // Воронежская старина, Вып. 12. Воронеж, 1913. С. 444.).
О Николае Путинцеве удалось почерпнуть весьма отрывочные сведения из списков учеников Воронежского духовного училища и Воронежской духовной семинарии, регулярно публиковавшихся в «Воронежских епархиальных ведомостях». Правда, списки эти не отличались особой точностью и в них не указывались отчества школяров. Но даже в таком виде они служат иногда единственным источником для определения тех, кто учился в духовных заведениях Воронежской епархии. Николай Путинцев в 1865/66 гг. учился в среднем отделении Воронежского духовного училища по 2 разряду, что означает средние успехи в учении (ВЕВ, 1866. №22. С. 532.). Можно полагать, что он родился в 1852/53 гг. Видимо, ему удалось закончить училище, потому что в 1870 г. он учился в 2 классе низшего отделения Воронежской духовной семинарии по 2 разряду (ВЕВ, 1870. №15. С. 699.), а в 1872 г. он закончил 2 класс среднего отделения уже по 1 разряду (ВЕВ, 1872. № 16. С. 731.). Больше сведений о нем обнаружить пока не удалось.
Гораздо больше мы знаем о Дмитрии Путинцеве, который судя по всему родился в 1859/60 гг. В 1872 и 1873 гг. он учился в Воронежской духовном училище и упоминается среди учеников 1 разряда, отличавшихся усердием и прилежанием (ВЕВ, 1872. №17. С. 773; ВЕВ, 1873. №15. С. 590.). В 1873 г. он поступил в Воронежскую духовную семинарию и отлично учился, переходя из класса в класс только по 1 разряду (ВЕВ, 1874, №16. С. 651; ВЕВ, 1875. №15. С. 696; ВЕВ, 1876. №15. С. 655; ВЕВ, 1877. №14. С. 269; ВЕВ, 1878. №14. С. 279.). В 1879 г. он был выпущен из стен семинарии со званием студента, что давало возможность продолжить обучение в одной из духовных академий (ВЕВ, 1879. №15. С. 221.).
Крайне мало удалось узнать о Митрофане Путинцеве, который, как можно полагать, родился в 1863/64 гг.. В 1873 г. он поступил в Воронежское духовное училище и после окончания приготовительного класса был переведен в 1 класс (ВЕВ, 1874. №17. С. 699.). На следующий год его перевели во 2 класс, и этим сведения о нем исчерпываются (ВЕВ, 1875. №16. С. 742.). Учился ли он дальше, или же по неизвестным обстоятельствам покинул училище – неизвестно.
Последним в списке Путинцевых, чье родство не идентифицировано, значится Константин Путинцев. Судя по тому, что в 1881 г. он был учеником приготовительного класса Воронежского духовного училища, годы его рождения 1871/1872. Учился он крайне слабо и был оставлен на второй год (ВЕВ, 1881. №15. С. 265.).
Быть может, будущему исследователю удастся привести изложенные выше сведения в стройную систему и установить степень родства представителей духовного рода Путинцевых, потомки которых и поныне живут на Воронежской земле. В любом случае буду рад любым сведениям о Путинцевых, упомянутых мною, или об их потомках. [Ответ]

I
Мои предки по материнской линии носили фамилию Скрынченко. В ходе разысканий мне удалось выяснить немало интересного о многочисленных представителях этого рода. Об одной ветви рода Скрынченко, которая связана с Бобровом, я расскажу ниже.
Доподлинно неизвестно, когда первые представители рода Скрынченко обосновались на Воронежской земле. Скрынченко – фамилия малороссийская, она имеет корень скрын- (скрин-), что означает ларь, сундук. В. Даль относил этот слово к южно-малороссийским (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. М., 1955. С. 209). По мнению М.Фасмера восточнославянские слова этого корня пришли из польского и чешского, где они имеют то же значение. Источником западнославянских слов корня скрын- (скрин-) является латинское scrinium - цилиндрический ящик для хранения бумаг (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т.3. М., 1987. С. 657.). Экскурс в этимологию не проясняет, откуда пришли люди, носившие фамилию Скрынченко, но может указать на некоторые черты, свойственные характеру отдельных людей, либо отсылает к профессии носителей фамилии. Можно полагать, что фамилия Скрынченко возникла на основе прозвища «скрыня» или «скриня», причем первое более соответствует нормам белорусского языка, а второе – малороссийского (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т.3. С. 657.). На малороссийские истоки указывает суффикс –енко, образующий значительную часть современных украинских фамилий, хотя фамилии с этим суффиксом встречаются и в южной Белоруссии (Унбегаун Б.Г. Русские фамилии. М., 1995. С. 205, 227. Подробнее см.: Гринькова НП. Из истории областных слов. Скрыня // Уч. зап. ЛГПИ. Т. 130. Л., 1957. С. 121-148.). В Поднепровье и левобережной Украине формант –енко охватывает местами до 60% фамилий местного населения (Никонов В.А. География фамилий. М., 1988. С.113.) и господствует в восточных областях Украины и Белоруссии.
Что нам еще известно кроме весьма туманной локализации? Можно полагать, что, придя на территорию России, Скрынченко обрусели, что, кстати, сказалось не только на языке, но и на написании фамилии. В большинстве случаев в документах XIX в. она имеет окончание –ов, но иногда можно встретить и традиционное малороссийское написание. Но чаще всего фамилию писали то на русский, то на украинский манер, не придавая окончаниям большого значения и чувствуя себя по духу русскими. Неясно, когда прозвище превратилось в фамилию, возможно, это случилось не ранее второй половины XVIII века.
В XVII веке территория Воронежского края, лежавшая южнее тульских и рязанских земель, представляла собой «дикое поле». Значительная часть нынешней Воронежской области – земли по левому берегу рек Усмани, Воронежа и Дона (до впадения в него Тихой Сосны), Валуя и Оскола была пустынна. Жить здесь было опасно, время от времени на южные рубежи Московского государства совершали набеги крымские татары или ногайцы, кочевавшие в низовьях Дона и на Кубани. Изредка сюда устремлялись лихие люди, стремившиеся отсидеться на ничейных землях, и беглые холопы, пустившиеся в бега в поисках лучшей доли. К западу от «поля» земли были освоены, а на юге «поле» доходило до земель донского казачества и владений крымского хана.
Ничейные территории постоянно находились в поле зрения Московского государства, которое стремилось колонизовать плодородные земли и закрепиться на южных рубежах. Колонизация края имела важную составляющую – отодвигавшаяся на юг граница сокращала возможность набегов. Для того чтобы удержать эти земли и укрепить южную границу, надлежало ставить крепости и заселять пустующие территории. Логика заселения была такова: сначала строились города, затем заселялись окрестности, а первыми поселенцами были служилые люди, постоянно жившие в городах. Постепенно города обрастали пригородными слободами, жители которых видели в городе надежную защиту от набегов с юга. За службу служилые люди получали угодья, земли и рыбные ловли, с которых кормились, потому что в те времена жалованье выдавали нерегулярно, а то и не выдавали вовсе.
В процессе заселения Воронежского края сталкивалось два этнических потока. Первый шел с севера. Государевы люди спускались вниз по Дону и Воронежу, ставили крепости и оседали на землю. Так, в частности, в 1585 г. был основан Воронеж. Вслед за ними перемещались переведенцы из северных русских земель. В XVII веке наряду с северным возникает колонизационный поток с запада. В нем преобладали выходцы из Малороссии, большая часть которой находилась под властью Польской короны. Они постепенно заселили территории, которые ныне занимают Харьковская, Сумская, юг Белгородской и юго-запад Воронежской области. Здесь располагались поселения малороссов, имевших льготы в выполнении государственных повинностей и выплате налогов. Поэтому эти земли называлась Слободской Украйной, или Слобожанщиной.
Малороссы, жившие в поднепровском Полесье, тянулись на восток на свободные плодородные земли, невзирая на все трудности освоения «дикого поля». Несомненно, этому способствовали реки, издревле соединявшие заселенные территории с неосвоенными. Если бросить взгляд на карту, то станет ясно, что разветвленная речная система связывает воедино обширные территории. Через нынешнюю Сумскую область протекает р. Вира, которая впадает в приток Десны Сейм. Используя эти реки, можно было двигаться от Днепра на восток вплоть до нынешней Курской области. Туда же открывался путь по Псёлу и Ворскле из черниговских земель.
Инициатива основания городов исходила от государства, хотя, конечно, нельзя исключать спорадический захват земель частными лицами. Реально защитить обывателя от разорительных набегов могли только города, где жили государевы люди. Наряду с государственной существовала и монастырская колонизация. Монастырям государство жаловало земли для прокорма. Эти наделы монахи обрабатывали сами, либо привлекали на монастырские земли крестьян, освобождая их от налогов на несколько лет. Московское государство стремилось регулировать колонизацию, хотя во многом этот процесс был неуправляемым. Цель регулирования заключалась в том, чтобы не допустить самостийного захвата земель, потому что земля была не только источником доходов, но и мощным рычагом давления: ее можно было дать, а можно было и отобрать. С 1635 по 1653 гг. строилась Белгородская черта, которая была призвана защитить русские земли от разрушительных набегов с юга. Поэтому основным населением Воронежского края были служилые люди, что говорит о преобладании государственной колонизации (России Черноземный край. Воронеж, 2000. С. 327.).
Малороссов, приходивших на земли Московского государства, называли черкасами. Этот этноним употреблялся в отношении малороссов Поднепровья в XVI – XVII веках и в первой половине XVIII века. Н. Гербель полагал, что это название возникло в связи с тем, что первое крупное переселение малороссов было в 40-х гг. XVII века, когда от 8 до 10 тыс. человек с семьями пришли из-за Днепра с Черкасского острова, отчего и получили такое прозвище (Гербель Н. Изюмский слободской казачий полк. СПб., 1852. С. 11.). Это весьма наивное объяснение не может быть принято, так как сам остров Черкасский получил название от черкас. Еще в XVIII в. русский историк И. Болтин высказал разделяемое современными исследователями предположение, что в конце XIII в. группа черкесов из Пятигорья переселилась в силу неясных причин в Курское княжество. Будучи замечены в грабежах и разбоях, они были изгнаны из пределов княжества и переселились к Днепру (Горленко В.Ф. Этноним черкасы в отечественной науке конца XVIII – первой половине XIX в. // Советская этнография. 1982. №3. С. 104.). В дальнейшем население этих территорий переняло название группы черкесов – предков современных кабардинцев и адыгейцев (Горленко В.Ф. Этноним черкасы в отечественной науке конца XVIII – первой половине XIX в. // Советская этнография. 1982. №3. С. 105.). Черкасами называли не всех малороссов, а лишь население Запорожья, а также среднего Поднепровья и левобережной Украины. Первые поселенцы пришли на московские земли еще в XVI веке, но в следующем веке поток переселенцев усилился начиная с 30-х годов и далее шел по нарастающей. Учитывая это, правительство решило взять его под контроль, хотя вряд ли это решение было осуществлено в полной мере.
Что толкало людей уходить из насиженных мест, пускаться в длительное и опасное странствие с неизвестным исходом? Можно назвать, по меньшей мере, три причины, побуждавшие малороссов из Полесья переходить на московские земли. Прежде всего, это ухудшение положения крестьян после Смуты. Поляки, владевшие малороссийскими землями, изобретали все новые и новые налоги. Также важным было нежелание православных малороссов переходить под эгиду униатской церкви, в подчинение к католикам даже с сохранением обрядовой стороны Православия. Третья причина определялась тем, как складывалась политическая ситуация в землях Малороссии. Поток переселенцев на Слобожанщину был инспирирован стремлением части казачества сохранить свои привилегии под властью Польши, в то время как крестьяне этого не хотели. Казаки имели перспективу войти в реестр и стать панами, в то время как простой народ лелеял мечту отойти под власть Москвы. «Многие, не дожидаясь политического решения вопроса, снимались целыми семьями и двигались в Московские пределы» (Ульянов Н.И. Происхождение украинского сепаратизма. М., 1996. С. 39.).
Усиленное переселение малороссов на московские земли начинается в 30-х гг. XVII века (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. М., 1887. С. 159.). Здесь им давали земли, потому что не хотели, чтобы эти люди превратились в вольных казаков, которых трудно заставить платить налоги. Государство хотело видеть их подданными, готовыми исполнять службу. Прибывших черкас стремились обустроить. За службу на южных рубежах они получали жалование и земли. Семейным давали по 5 четвертей ржи и 2 пуда соли, да денег 5 рублей (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. С.161. Четверть – мера объема сыпучих тел, равная 209,9 л.). Расселяя черкас, правительство давало им землю на условиях несения службы. Таким образом, одновременно решалось две задачи: заселялись пустынные земли и появлялись люди, готовые оборонять пограничные рубежи. На территории нынешних Харьковской, Сумской, Белгородской и Воронежской областей черкасами были основаны города, ставшие в дальнейшем полковыми. Это значило, что переселившихся малороссов разделили на полки и определили в службу. Так были основаны Чугуев, Суджа, Изюм, Сумы, Острогожск, Харьков, Ахтырка, Лебедин и другие города. Из расселенных черкас образовались Слободские полки: Ахтырский, Сумской, Острогожский и Харьковский. Из последнего несколько позднее выделился Изюмский полк. Полки по сути дела представляли собой военно-административные округа с делением на сотни. Приходившие в дальнейшем черкасы пополняли полки, расселяясь в малообжитых местах.
Пришедшим на южные границы малороссам государством давались льготы. Они касались только черкас, великороссам их давать запрещалось. Впрочем, вопрос о льготах пребывал в запутанном состоянии уже в XVII веке. Изредка их получали частные лица, а также монастыри. Льготы давались черкасам не только потому, что они селились в пограничье. Они рассматривались как выходцы из другого государства, как приобретение для Москвы. Самой важной льготой была вольная запашка угодий, причем землями они владели вечно и безоброчно (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. С.454.). Другой важной льготой было винокурение, чего великороссы не имели (Чижикова Л.Н русско-украинское пограничье. История и судьбы традиционно-бытовой культуры (XIX-XX века). М., 1988. С.22.).
Основной поток переселенцев из Польской Украины в Слободскую направляется в 50-х – 70-х гг. XVII века (Слюсарский А.Г. Социально-экономическое развитие Слобожанщины в XVII – XVIII вв. Харьков, 1966. С. 88.). Особенно этот поток усилился после того, как в 1648 г. началась война за освобождение Украйны из-под власти Польши. Москва решила использовать эту ситуацию для укрепления южных рубежей. В 1651 г. Разрядный приказ послал в Путивль, Севск и Брянск грамоты, согласно которым воеводам предписывалось приходящих из «Литовские стороны» черкас, приведя к кресту, «посылать в государевы окраинные города на Коротояк, и на Урыв, и на Воронеж, и в Козлов. А в тех городех черкас и белорусцов дворами, и пашнями, и сенными покосы строить ли, и ис каких земель и по кольку чети человеку белорусцом и черкасом сенных покосов дать, и государь бы им о том велел свой государев указ сочинить» (Воссоединение Украины с Россией. Документы и материалы в трех томах. Т. 3. 1651-1654. М., 1954. С. 101.). Приходивших черкас расселяли по Дону и его притокам. Известный исследователь воронежской старины известный воронежский краевед Н. Второв отмечал, что прибывшие около 1640 г. в количестве о 150 человек черкасы были посланы в с. Ендовище и Гвоздевку, при этом им давалось денежное жалование и земли (Второв Н. О заселении Воронежской губернии // Воронежская беседа на 1861 год. СПб., 1861. С. 252; В.П.Загоровский считал, что пришедших в 1640 г. черкас, среди которых были белорусы, поселили в с. Костёнки на правом берегу Дона. – Загоровский В.П. Белгородская черта. Воронеж, 1969. С. 109.).
В 1652 г., когда служилые люди заложили крепость Острогожск, к строящемуся городу подошли более 1000 черкас вместе с женами, детьми и священниками. Возглавлял черкас полковник Иван Дзиньковский Пришедшие из-за Днепра были расселены первоначально по левому берегу Тихой Сосны. В дальнейшем черкасы расселялись не только в самом Острогожске, но и в окрестных селениях. А в 1654 г. на место «выбывших» по указу Алексея Михайловича великороссов были «вызваны» из польских владений черкасы и расселены на территории Воронежского и Землянского уездов. Тогда возник Острогожский слободской полк (Веселовский Г.М., Воскресенский Н.В. Города Воронежской губернии. Их история и современное состояние. Воронеж, 1876. С. 38-39.). Н. Второв уточнял, что прибывшие в 1652 г. черкасы были расселены по городам Землянску, Урыву, Коротояку, Ольшанску и Усерду. А с конца XVII - начала XVIII в. черкасам Острогожского полка, среди которых встречались белорусы (Скиада М.М. Войсковые обыватели Воронежской губернии // Памятная книжка Воронежской губернии на 1865/66 гг. Воронеж, 1866. С. 120.), было разрешено селиться по рекам Айдар, Битюг, Осередь, им давались земли на юге нынешней воронежской области по рекам Калитве, Толучеевке и Богучару (Второв Н. О заселении Воронежской губернии. С. 260-261, 265.). Уже в начале XVIII века слободские полки имели четко очерченную территорию, которая включала в себя города, села и хутора. Таким образом, сложилась уникальная военно-феодальная система, когда несколько сел объединялись в сотни, которые, в свою очередь, объединялись в полки, во главе каждого стоял выборный полковник с казацкой старшиной. Полковники совмещали военные, административные и судебные функции (Мякотин В. Очерки социальной истории Малороссии // Русское богатство, 1912. №10. С.87-89.).
Западная и юго-западная часть Воронежского края, куда входила восточная часть нынешней Белгородской области, была местом расположения Острогожского полка. Он состоял из нескольких сотен, которые располагались в будущих Бирюченском, Землянском и Коротоякском уездах (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. С. 537.). В конце XVII века малороссами из Острогожского полка были заселены земли, вошедшие позднее в Валуйский уезд (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. С.492-493.). Валуйки были основаны в 1599 году, это был своего рода форпост, выдвинутый далеко в «дикое поле». В первой половине XVII в. город не имел сельского населения, а потому не имел уезда. Чтобы удержать население на опасных территориях, черкасам, жившим в этих местах, разрешалось беспошлинно торговать, податей и оброков не платить, а также распахивать земли (Зверев С. К трехсотлетию Валуек (1599-1899) // Памятная книжка воронежской губернии на 1899 год. Отдел III. C. 38.).
Поток переселенцев на Слободскую Украйну то усиливаясь, то затихая, продолжался весь XVII и XVIII в. Конечно, в XVIII в. он стал меньше, да и сам характер колонизации края изменился. Здесь получали земли помещики, выводившие на эти земли крестьян. В середине XVIII века вольная жизнь черкас закончилась. 10 марта 1749 г. высочайшим указом казакам слободских полков и их свойственникам было запрещено переходить с места на место, причем ослушавшиеся рассматривались как беглые. А в 1764 г. из Слободских полков была организована Слободско-Украинская губерния с центром в Харькове, причем сами казачьи полки были переименованы в гусарские (Гербель Н. Изюмский слободской казачий полк. С. 97, 113-114.). Казацкая старшина получила дворянские звания и земли с жившими на них крестьянами. Рядовые казаки стали называться государственными войсковыми обывателями. Они были лишены привилегий путем уравнения их в правах с государственными крестьянами.
Вместе с утверждением государства на новых землях налаживалась церковная жизнь. В 1682 г. была основана Воронежская епархия, выделившаяся вместе с Тамбовской епархией из Рязанской в связи с расширением земель. Вместе с черкасами пришли их священнослужители, сохранившие православие в условиях давления католицизма и униатства. Духовные лица получали жалование. Священники имели по 7 рублей денег, а также по 7 четвертей ржи и 7 овса. Дьякону полагалось по 4 рубля при том же количестве ржи и овса, дьячок мог рассчитывать на 2 рубля и на 4 четверти ржи и 2 овса (Багалей Д. Очерки истории колонизации степной окраины Московского государства. С. 185.). Понятно, что речь идет о годовом жаловании.
Таким образом, на территории Воронежского края было расселено несколько тысяч малороссов. В 1668 г. черкасские полки насчитывали: Острогожский – 1546 человек, Сумской – 1281, Ахтырский – 1424, Харьковский – 1135 (Багалей Д. Материалы для истории колонизации и быта Харьковской и отчасти Курской и Воронежской губерний. Харьков, 1886. Т. 1. С. 55.). Всего на Слободской Украйне в 1657 г. проживало около 100 тыс. человек (Слюсарский А.Г. Социально-экономическое развитие Слобожанщины в XVII – XVIII вв. С.113.). По 5 переписи 1795 года в Воронежской губернии проживало чуть более 1700 экономических (бывших монастырских) и почти 27 тысяч войсковых обывателей из черкас (Слюсарский А.Г. Социально-экономическое развитие Слобожанщины в XVII – XVIII вв. С. 350.).
Конец XVIII века – пожалуй, наиболее дальнее от нас время, для которого можно установить что-либо о роде Скрынченко. Узнать, где служили представители этого рода в XVIII веке, не представляется возможным, потому что в те времена священников звали только по именам и храмам, в которых они служили. Скажем, в «Переписных книгах Воронежской епархии» за 1705 г. указаны только имена священнослужителей и их детей (Воронежская старина. Вып. 2, Воронеж, 1903. С. 47-48.). В конце XVIII – начале XIX века почти все известные представители рода Скрынченко принадлежали к духовному сословию. [Ответ]

II
Самое раннее упоминание о Скрынченковых относится к XVIII в. Из сохранившегося в архиве дела следует, что в конце XVIII в. в острожке Урыв (нынешняя Урыв-Покровка) Острогожского уезда скончался диакон Успенской церкви Григорий Иванович Скрынченков, у которого остались двое детей. Сын Федор, который родился в 1780 г. и сын Григорий 1777 г. рождения (Государственный архив Воронежской области (далее – ГАВО). Ф. 254/263, оп. 1, д. 198. Л. 4.). В 1786 г. Федор Скрынченков просил о причислении его в Бобровскую и Павловскую нижнюю расправу (расправа - в Российской империи в 1775-1796 гг. название суда для государственных крестьян и однодворцев, а с 1781 г. и для казаков. Нижние расправы (в уездах) решали мелкие уголовные и гражданские дела) в число приказных служителей. Понятно, что просил и писал он не сам, но характерно, что в деле перечислены еще дети ряда умерших священников, которых также стремились заранее пристроить к делу, дабы они в будущем не остались без куска хлеба. Прошение Федора Скрынченкова было адресовано на имя Императрицы Екатерины II. На прошение был получен положительный ответ, и дети покойного диакона были причислены «в приказной чин, а для совершенного обучения оставлены при матери» (ГАВО. Ф. 254/263, оп. 1, д. 198. Л. 3.). Но за малолетством Федор Скрынченков был причислен к расправе лишь в 1795 г., о чем свидетельствует выписка из журнала Бобровской и Павловской расправы за 25 апреля 1795 г. (ГАВО. Ф. 254/263, оп. 1, д. 198. Л. 6.). Здесь же в деле приводится «Клятвенное обещание» приказного служителя, которое дал Федор Скрынченков при вступлении в должность (ГАВО. Ф. 254/263, оп. 1, д. 198. Л. 9.).
На начало XIX века известно три человека, носившие фамилию Скрынченко – Иван, Василий и Петр. Судя по именам, которые давали эти люди при рождении своим детям, они теоретически могли быть братьями, но это только гипотеза, которая пока не имеет подтверждения, как, впрочем, и не может быть опровергнута. Это предположение основано на том, что детей было принято называть именами братьев и сестер, хотя, конечно, могли быть исключения из правил.
Об Иване Скрынченкове известно лишь, что, скорее всего он родился в 80-х гг. XVIII в. В 1803 г. он служил непосвященным в стихарь пономарем в Трёхсвятительской церкви слободы Васильевка Бобровского уезда. Слобода Васильевка возникла в середине восемнадцатого столетия, и была основана выходцами из Малороссии. Даже по современным масштабам это глубинка, а что уж говорить о начале позапрошлого века. В конце того же века в ней имелась деревянная Трёхсвятительская церковь, названная по имени трёх христианских святителей – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, поэтому слобода стала называться Васильевкой по имени первого святителя (Прохоров А.В. Вся Воронежская земля. Воронеж, 1973. С. 51.). В это время Иван Скрынченков сдавал экзамен в Воронежской консистории, но, видимо, не сдал, после чего на его бумагах тогдашний Воронежский и Черкасский епископ Арсений II начертал: «За то, что неисправным явился, оштрафовать в соборе положением 500 поклонов, а для совершенного обучения отослать или в русскую опять школу, или к соборным псаломщикам» (Материалы для истории воронежской епархии. Резолюции Арсения II, епископа Воронежского и Черкасского (1800-1810) // Воронежские епархиальные ведомости, 1891. №18. С. 581.). Как видим, наказания за «неисправность» были весьма строгими.
В 1816 г. у Ивана Скрынченкова родился сын Андрей. Ревизская сказка 1834 г. зафиксировала Андрея Скрынченкова в качестве дьячка одноприходной Покровской церкви села Верхний Кисляй (Ливенка тож). Он был «определен к сей церкви в штат на убылое место» в 1830 году, а в 1832 г. у него родился сын Василий (ГАВО, ф. 18, оп. 1, д. 121, л. 148 об.). Жена Андрея Скрынченкова Елена Сампсоновна была старше его на 5 лет, в 1834 г. ей исполнилось 23 года. Их сын Василий, получивший домашнее образование, стал псаломщиком (ГАВО, ф. 84, оп. 1, д. 1951, л. 65.). В 1848 г. он был определен псаломщиком в с. Ливенка Павловского уезда (ныне Верхний Кисляй) (ГАВО, ф. 84, оп. 1, д. 1951, л. 65.). Там он служил в Покровском храме, построенном в 1810 году, в течение длительного времени. Его жизнь вряд ли была насыщена значительными событиями. Она была тихой и незаметной, подобно жизни миллионов русских людей, занятых повседневными делами и проблемами. Как указывается в «Ведомостях о церковных приходах Бобровского уезда» за 1911 год, Василий Скрынченков «в походах против неприятеля не участвовал, под судом не состоял, в отпуске не был» (ГАВО, ф. 84, оп. 1, д. 1951, л. 65.). В конце 50–х – начале 60-х гг. он переехал в село Песковатку Бобровского уезда, где служил псаломщиком вплоть до пенсии. В возрасте 66 лет он был уволен за штат согласно собственному прошению 31 марта 1896 года (Воронежские епархиальные ведомости, 1896. №11. С. 189.). Оставшуюся жизнь он провел в Песковатке, где имел собственный деревянный дом (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1279, л. 1 об.). После ухода на пенсию должность псаломщика в Покровском храме в Песковатке, как это иногда случалось, осталась вакантной, и Василий Андреевич вышел на работу. Окончательно он ушел на пенсию в 1906 году, 3 июля, когда по указу Воронежской духовной консистории ему была назначена пенсия 99 рублей в год (ГАВО, ф. 84, оп. 1, д. 1951, л. 65.).
Русское духовенство занимало своеобразную нишу в социальной структуре общества. На протяжении длительного времени оно было замкнутым сословием и буквально воспроизводило само себя. Лишь с 1869 года закон разрешил получение сана человеком со стороны, но реально лишь с начала XX века любой должным образом подготовленный человек мог получить сан. Духовенство имело особые, можно сказать, искусственные фамилии, которые давались священникам и причетникам в XVIII веке, дабы избежать путаницы – одних имен уже не хватало. Листая «Воронежские епархиальные ведомости», можно встретить немало фамилий, которые уже исчезли, но в XIX веке были хорошо известны, такие как Инцертов, Аполлосов, Фивейский, Флавианский, Сперанский. Иногда среди духовенства встречались «естественные» фамилии. Скрынченко – одна из них.
Духовенство и причт в России податей не платили. В финансовом отношении духовенство стояло несколько выше податных сословий. Оно, как отмечает А.В.Карташов, принадлежало к низшим и средним слоям служащих государству классов (Карташов А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. М., 1991. С. 517.). Но среди образованных слоев духовенство было наименее обеспеченной группой населения. Это не касалось лишь высшего духовенства. Многое зависело от прихода, часто приходы были бедными, что сказывалось на жизненном уровне священников и причта. Пожалуй, единственное, чем отличалось духовенство – это образование. Псаломщик, как правило, должен был закончить духовное училище, а священник – духовную семинарию. Кроме того, в целом по сравнению с обществом нравственный уровень духовенства был высок. Известно, что священники и причетники совершали во много раз меньше преступлений, чем выходцы из других сословий (Зернов Н. Русское религиозное возрождение. Париж, 1991. С. 66.). [Ответ]

III
Псаломщик Василий Андреевич Скрынченков был женат на девице Татьяне Михайловне Путинцевой, происходившей из Боброва, от которой имел трех сыновей: Михаила, Дмитрия и Ивана, и двух дочерей – Митродору и Анну. Сделаем небольшой экскурс в прошлое и скажем несколько слов о славном городе Боброве.
В XVII веке земли по реке Битюг были заселены слабо. Во второй половине XVII века здесь появились первые поселенцы, хотя жить здесь все еще было опасно. Южные рубежи России в это время подвергались непериодическим набегам либо крымских татар, либо ногайцев, кочевавших в низовьях Волги. Земли по Битюгу делились на ухожьи – территории, которые сдавались в аренду для охоты, рыбной ловли, бортничества и рубки леса.
В 1685 году земли по Битюгу осматривала экспедиция И. Жолобова, который зафиксировал, что ни одного постоянного поселения на Битюге нет. Ситуация изменилась лишь после Азовских походов Петра I. В конце XVII века, в 1697 году на Битюге было разрешено селиться беспашенным черкасам, 800 семей которых пришли из-под Полтавы и других земель Малороссии. Примерно в это же время первые поселения появляются на р. Икорец (Багалей Д. Материалы для истории колонизации и быта Харьковской и отчасти Курской и Воронежской губерний. Харьков, 1890. С. 111, 112-113.). Бобров впервые упоминается в 1677 году, здесь в изобилии водились бобры и существовал бобровый промысел. По этим местам ходили ватаги бобровых гонов, одна из которых и основала поселение, названное Бобровским (Веселовский Г.М., Воскресенский Н В. Города Воронежской губернии. Их история и современное состояние. Воронеж, 1876. С. 85.). Возможно, это были черкасы, селившиеся по Битюгу. Место, где возник Бобров, было выбрано не случайно. Селение располагалось на высоком правом берегу реки, откуда открывался обзор на много верст. В 1698 г. в слободе Бобровской было всего 18 дворов. В 1699 г. Петр I издал указ, по которому Битюг и Прибитюжье должны были заселяться дворцовыми (царскими) крестьянами из центральных уездов России (Пошехонского, Ярославского, Костромского, Ростовского). В 1701 году на Битюг переселили большую партию крестьян - всего 4819 человек, всего 1021 семья. Слобода Бобровская стала селом.
Мирная жизнь Боброва была прервана во время булавинского восстания. В «Воронежской летописи», публиковавшейся в «Памятной книжке Воронежской губернии», о Боброве под 1707 сказано следующее: «На Битюге, в с. Бобровском для осадного времени от неприятельских людей построен Государев двор, вместо города, с бойницы и три башни, а на том дворе построена Приказная Изба» (Памятная книжка Воронежской губернии на 1863/1864 год. Воронеж, 1864. С. 53.). Стены и башни были построены вовремя, потому что в 1708 году в Бобров нагрянули булавинцы, о которых в летописи сказано, что они «государеву казну истребили, грамоты, указы, книги и всякие письма подрали и пожгли, и воеводу Федора Тинькова били смертным боем и покинули замертво» (Памятная книжка Воронежской губернии на 1863/1864 год. Воронеж, 1864. С. 53). После набега булавинцев в Боброве надолго воцарилась тишина. Собственно, Бобров был отстроен и тем самым заново основан после поругания его стен инсургентами в 1710 году, а с 1779 года он стал уездным городом. В дальнейшем он существовал как уездный, а затем районный центр за исключением 1963-1965 гг., когда Бобровский район был упразднен и передан Лискинскому. В конце XVIII века был утвержден герб Боброва: «Герб городу сему, высочайше конфирмованный Ея Императорским Величеством, прислан при указе из Правительствующего Сената в 1781 году декабря 29 дня: бобр в серебряном поле, означающий имя сего города» (Описание Воронежского наместничества 1785 года. Воронеж, 1982. С. 46.).
По сведениям, сообщаемым в «Описании Воронежского наместничества», в Боброве имелось две церкви, одна приходская, а другая соборная, обе 1763 года постройки. По данным Е. Болховитинова на 1800 год в Боброве имелся каменный Троицкий храм и каменная церковь в Азовке. В 1856 г. в Боброве проживало 3088 жителей, имелось две каменные церкви, одно уездное училище, в котором обучалось 40 учеников и преподавало 5 учителей. В 1906 г. число жителей возросло до 8272. В это время в Боброве имелось три храма. Соборная Николаевская церковь 1843 г. постройки, Троицкая приходская, построенная в 1874 г. Оба храма были разрушены при советской власти. Успенская кладбищенская церковь, построенная в 1863 г. на средства купца Медведева, сохранилась. В начале XX века в Боброве имелась женская гимназия, в которой обучалось 90 гимназисток, и мужская гимназия для 269 учащихся. Благоустроен был только центр города, на улицах имелось 216 керосиновых фонарей, в городе было 4 гостиницы.
Старший сын Михаил родился у Скрынченковых в 1862 г. в Песковатке, где у его родителей имелся собственный дом. Как и было принято в те времена, сыновья вслед за отцом избирали духовную стезю. Для того чтобы занять духовную должность во второй половине XIX века домашнего образования было мало. В 1876 г. Михаила определили в приготовительный класс Бирюченского духовного училища. Успехов в учебе он не проявлял, и в 1878 г. он был оставлен на повторительный курс в 1 классе училища, как тогда выражались, «без права передержки экзамена» (Воронежские епархиальные ведомости (далее – ВЕВ), 1877. №16. С. 306; ВЕВ, 1878. №15. С. 313.). Видимо, экзамены он не сдал, потому что на следующий год был уволен из училища за малоуспешность. Учился он и в самом деле неважно: его фамилия значится одной из последних в списке учеников 3 разряда (ВЕВ, 1879. №15. С. 246.). Вопрос о продолжении образования был решен быстро. Михаила Скрынченкова отдали в Бобровское уездное училище. Из личного дела М. Скрынченкова, сохранившегося в архиве, следует, что он окончил училище в 1880 году. После окончания училища он начал канцелярским служителем, а попросту писцом, в Боровском уездном казначействе. У него был четкий, ясный почерк, можно полагать, что со своей работой он справлялся. В июне 1883 г. М.В. Скрынченков написал прошение о перемещении его из Бобровского казначейства в число канцелярских служителей Бобровской уездной опеки (ГАВО, ф. 2, оп. 1, д. 6887, л. 2.).
Институт опеки был создан в России в 1775 году. Дворянская опека учреждалась в уездах, и возглавлял ее уездный предводитель дворянства. В нее также входили заседатели из местных дворян по выбору. Опека была предназначена для защиты личности и имущества людей, лишенных дееспособности. Опека устанавливалась, в частности, в случае смерти родителей, за что взималось 5% чистого дохода с имения.
Проработав в опеке 4 года, М.В. Скрынченков перешел служить в уездное подразделение Министерства внутренних дел – Бобровское уездное полицейское управление. 21 июля 1887 года он был назначен исправляющим должность столоначальника. Одновременно началось его постепенное восхождение по лестнице чинов. В 1889 г. он стал коллежским регистратором – низший XIV чин по петровской «Табели о рангах». Вероятно, перемещение в полицию было связано со стремлением улучшить материальное положение в связи со вступлением в брак. 13 мая 1885 г. в Троицкой церкви г. Боброва М.В. Скрынченков сочетался браком с девицей Анной Ивановной Макаренковой, которая была старше его на 5 лет. Свидетелями со стороны жениха были Дмитрий Кузьмич и Петр Иванович Макаренковы, а со стороны невесты – Андрей Иванович и Иван Иванович Макаренковы – дядя и братья невесты. В качестве приданого он получил деревянный на каменном фундаменте дом (ГАВО, ф.2, оп.9, д.1279, л.1 об.).
Стремясь продвинуться по службе, М.В. Скрынченков просит в декабре 1891 г. губернатора Воронежской губернии назначить его на должность помощника полицейского надзирателя г. Боброва (ГАВО, ф.2, оп.9, д.1280, л. 7.). В ответ 24 декабря того же года последовала резолюция, согласно которой «для замещения означенной должности уже имеется ввиду кандидат, вследствие этого настоящее ходатайство Скрынченкова оставлено без удовлетворения» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 11). Просьбу Скрынченкова удовлетворили почти через год – с 26 сентября 1892 г. по 3 февраля 1893 г. он состоял на должности полицейского надзирателя г. Боброва, после чего вернулся к должности столоначальника. В мае 1892 г. он был произведен в губернские секретари (XII класс). В 1894 г. он написал «Докладную записку Его Превосходительству Господину Воронежскому губернатору», в которой, ссылаясь на свою безупречную пятилетнюю службу в должности столоначальника, снова просил предоставить ему должность полицейского надзирателя или помощника частного пристава (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 13.). Видимо, записка сработала, и летом 1894 г. он был назначен на вакантную должность помощника пристава Дворянской полицейской части г. Воронежа. Служба в губернском центре была недолгой, к этому времени у М.В. Скрынченкова уже было две дочери и сын. Поэтому 29 декабря 1895 г. он написал докладную записку с просьбой переместить его на вакантную должность надзирателя в с. Ново-Покровское Бобровского уезда, которое располагалось примерно в 4 верстах от Песковатки. Но, видимо, место оказалось занятым, и 6 февраля 1896 г. М.В. Скрынченков просил Воронежского губернатора в связи с семейными обстоятельствами назначить его на должность полицейского надзирателя г. Боброва, где у него собственный дом (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 15.). Но еще 5 декабря М.В. Скрынченков написал Бобровскому уездному исправнику прошение, в котором ссылался на «существующую дороговизну квартир и вообще жизненного содержания» в губернском городе и просил перевести его в Бобров на вакантную должность полицейского надзирателя (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 20 об.).
В полицейском отношении г. Воронеж, где некоторое время служил М.В. Скрынченков, делился на три части: Дворянскую, Мещанскую и Московскую. Полицейская Дворянская часть располагалась на Б. Дворянской, д. 1. Здание, построенное в 1825 году, представляло собой корпус с деревянной каланчей и двумя флигелями. В таком виде оно просуществовало до начала 20-х гг. XX в., когда была разобрана каланча. Что касается самого здания полицейской части, то оно было разобрано в 30-х гг. прошлого века. Заодно было сломано и здание женского приходского двухклассного училища, и на месте уничтоженных строений было воздвигнуто стоящее и по сей день массивное здание в духе конструктивизма (Подробнее см.: Акиньшин А., Ласунский О. Записки старого пешехода. Воронеж, 1995. С. 198-201.).
В феврале 1896 г. в Воронеж из Боброва была отправлена депеша губернатору, в которой уездный исправник писал, что у него кандидатов на должность полицейского надзирателя г. Боброва не имеется, и препятствий с его стороны к перемещению М.В. Скрынченкова нет. Исправник указывал, что М.В. Скрынченков «известен своим хорошим поведением и усердием к службе» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 19 об.). Наконец, 10 февраля 1896 г. последовала положительная резолюция вице-губернатора графа О.Л. Медема, и М.В. Скрынченков вернулся к семье в Бобров на должность полицейского надзирателя (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 21.). К этому времени он уже стал коллежским асессором, а в феврале 1896 г. он был награжден серебряной медалью в память Александра III. В 1897 г. семья Скрынченковых проживала по адресу Бобров, ул. Миллионная, собственный дом (Памятная книжка Воронежской губернии на 1897 г. Воронеж, 1897. С. 158.). В августе 1897 года Михаил Васильевич был назначен становым приставом в 1 стан Бобровского уезда – в с. Щучье. В это время у него родилась третья дочь София. В беспокойной должности станового пристава М.В. Скрынченков проработал несколько лет. В мае 1901 г. он получил чин коллежского секретаря. 18 сентября 1901 г. М.В. Скрынченков написал рапорт с просьбой перевести его на должность пристава 2 стана Бобровского уезда в Бобров. Главный довод его заключался в том, что в случае дальнейшего проживания в Щучьем младшие дети могут остаться без образования. В Щучьем, где находилась становая квартира, имелась лишь земская школа, в которую начал ходить сын Дмитрий. 3 мая 1903 г. последовало решение губернатора о переводе М.В. Скрынченкова приставом в Бобров (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 24.). В это время он получал 680 руб. в год, которые складывались из 300 руб. жалованья, 300 руб. столовых и 180 руб. квартирных. Проработав 2 года приставом в Боброве, М.В. Скрынченков в январе 1905 г. был переведен приставом 3 стана Бобровского уезда в Бутурлиновку. Затем в течение нескольких месяцев он исполнял должность исправника всего Бобровского уезда, а летом 1906 года был переведен в Бирюч; в июне 1906 г. уездный бирюченский исправник Пульхров ходатайствовал об утверждении М.В. Скрынченкова помощником уездного исправника, отмечая его «опытность, знание дела и трудолюбие» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 25.).
Как была организована русская полиция в конце XIX – начале XX вв.? Губернские полицейские органы возглавлял губернатор. Город, имевший более 4000 дворов, делился на полицейские части примерно по 200-700 дворов во главе с частным приставом. Место его пребывания называлось частный или съезжий дом. Частному приставу подчинялись квартальные надзиратели и городовые. Они занимались наблюдением за исполнением законов, охранением безопасности и надлежащего повиновения властям. После принятия «Положения» от 3 июня 1837 года в уездах были учреждены станы во главе со становыми приставами. «Центром фактической полицейской деятельности следует считать станового пристава, исполнителями приказаний которого служат пешие и конные помощники – урядники, сотские» (Энциклопедический словарь Брокгауз – Ефрон. Т. 47. СПб., 1898. С. 329.). По реформе 1862 года уездные полицейские органы (городничий и его канцелярия) в уездных городах объединялись в уездное полицейское управление во главе с уездным исправником и его помощником. Исправник, как правило, получал в конце XIX века 1500 рублей, помощник – 1000, не считая квартирного довольствия и денег, выдаваемых на отопление и освещение. Можно полагать, что чин городового соответствовал сержанту патрульно-постовой службы, станового и частного пристава можно приравнять участковому уполномоченному, квартального и урядника - участковому инспектору. Исправник соответствовал начальнику районного отдела полиции. [Ответ]

IV
Становой пристав была должность беспокойная, связанная с расследованием многочисленных уголовных, а иногда и политических дел. Бобровский уезд в административном отношении в начале XX века делился на 4 стана. Центром первого стана было Щучье, второго – Бобров, третьего – Бутурлиновка, а становая квартира 4 стана располагалась в Новой Чигле. Размеры Бобровского уезда несопоставимы с размерами нынешнего Бобровского района. Площадь уезда составляла 9285 кв. км. Больше был только Богучарский, располагавшийся на юге губернии. Можно представить какие усилия следовало предпринять, чтобы добраться из одного стана в другой. Мощеных путей в то время практически не было, а железная дорога связывала немногие населенные пункты. Нам трудно представить себе уровень комфорта, которым довольствовались путешествующие в то время. Летом было пыльно и жарко, зимой путешественника сопровождала стужа, слякоть или гололед.
Начавшиеся в нескольких уездах Воронежской губернии крестьянские волнения повлияли на перемещение полицейских чинов. В августе 1906 г. М.В.Скрынченков стал помощником Коротоякского уездного исправника, тогда же за выслугу лет он получил чин надворного советника, что соответствует подполковнику. Еще 17 июня 1906 года из губернского правления Бирюченскому уездному исправнику ушла бумага, в которой предлагалось «донести, не встречается ли препятствий к производству М.В. Скрынченкова за выслугу лет в следующий чин за время его службы в Бирюченской полиции» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 32.). Уездный исправник отвечал, что «препятствия не встречается», и чин надворного советника был присвоен 19 октября 1907 г. Именно здесь в Бирюче М.В. Скрынченков встретился с крестьянскими волнениями и перенес нервный стресс. Жена его Анна Ивановна позднее писала, что М.В. Скрынченков получил душевную травму при беспорядках в Бирюче (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 104.).
Г. Бирюч (ныне Красногвардейское Белгородской области) расположен на левом берегу р. Тихая Сосна и по обе стороны впадающей в нее речки Бирючки. Сейчас эта речка почти исчезла, но в начале XX века еще была. По сравнению с другими городами Воронежского края Бирюч возник поздно - первое известие о поселении в этих местах относится к началу XVIII века. Указом Петра I от 8 марта 1705 года усердскому сотнику Ивану Медкову «со товарищи» предписывалось переселиться с их прежнего места жительства близ г. Усерда в урочище Бирючья Яруга. Основанное ими поселение именовалось Бирюченское комиссарство и принадлежало территориально к Острогожскому слободскому полку (Веселовский Г.М., Воскресенский Н.В. Города Воронежской губернии. Воронеж, 1876. С. 104.). С 1779 г. Бирюч стал уездным городом Воронежского наместничества, но в 1796 г. был присоединен к Слободско-Украинской губернии. В 1797 г. его вернули Воронежской губернии. Вместе с изменение статуса Бирюч получил свой герб – в красном поле железное орудие, увешанное звонками, употреблявшимися прежде при объявлении вместо барабана (Веселовский Г.М., Воскресенский Н.В. Города Воронежской губернии. С. 104.). В 70-х гг. XIX века в Бирюче насчитывалось примерно 5 тыс. жителей, имелось 26 каменных домов и 450 деревянных, а также существовало учебное заведение - духовное училище.
Интересно, что 19 января 1906 г. М.В. Скрынченков был награжден серебряной медалью Русского Красного Креста за участие в деятельности Красного Креста во время русско-японской войны. Можно полагать, что он занимался сбором пожертвований и вещей для раненых в боях. Будучи помощником Коротоякского уездного исправника, М.В. Скрынченков в декабре 1907 г. объехал с инспекцией ряд сел в северо-западной части уезда – Скорицкая, Платава, Россошки и Оськино. По его наблюдениям близ с. Краснолипье Нижнедевицкого уезда собирались крестьяне из окрестных сел и «производили тайное обучение военным приемам организованной боевой дружины» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 42.). Вместе с тем он отметил, что явных волнений в указанных селах не наблюдается. В подтверждение этого к своему рапорту он приложил 4 рапорта сельских старост (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 46-49.).
В ноябре 1908 г. М.В. Скрынченков был назначен помощником Бобровского уездного исправника. Чтобы переехать с вещами из Коротояка требовались деньги. В рапорте Воронежскому губернатору М.В. Скрынченков писал, у него нет средств на перевоз имущества и перевод детей в бобровскую гимназию. Дмитрий и София в это время обучались в гимназии в Коротояке. Поэтому он просил губернатора о выдаче единовременного денежного пособия (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 56 об.). Его рапорт был подтвержден бумагой от Коротоякского уездного исправника, который ходатайствовал о выдаче пособия М.В. Скрынченкову, так как «он действительно человек бедный и обремененный большой семьей» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 55.). Тем не менее, в бумаге, поступившей из губернского правления просьба и ходатайство были отклонены без объяснений (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 57.). В это время М.В. Скрынченков получал в год 1500 руб. в год, которые складывались из 625 руб. жалованья, 625 руб. столовых и 250 руб. квартирных (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 58 об.).
С весны 1909 г. здоровье М.В. Скрынченкова ухудшилось. Поэтому летом того же года он просил начальство о предоставлении ему месячного отпуска, указав, что за 29 лет службы ни разу отпуском не воспользовался (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 67.). В медицинском свидетельстве. Подписанном старшим уездным Бобровском врачом, указано, что М.В. Скрынченков «в последнее время страдает общим нервным расстройством и нуждается в месячном отпуске» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 68.). Примерно то же было сказано в свидетельстве, данном земским врачом 1 участка Бобровского уезда – М.В. Скрынченков страдает расстройством нервной системы и нуждается в одно-двух-месячном отпуске (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 69.). Лечение требовало денег, которых явно не хватало, и А.И. Скрынченкова в июле 1909 г. написала прошение на имя губернатора о выдаче пособия на лечение мужа. В июле ей было выдано 100 рублей (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 70.). Несмотря на лечение, болезнь не проходила, и в 8 марта 1910 г М.В. Скрынченков написал прошение об отставке, после чего ему была назначена пенсия 1000 руб. в год (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 122 – 123; л. 129 – 130.).
Однако 26 апреля 1910 г. из Министерства Внутренних дел пришла бумага, в которой сообщалось, что М.В. Скрынченкову назначена пенсия в 214 руб. 50 коп. в год (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 138.). Это, конечно, был удар для семьи, потому что на такую пенсию, не имея иного дохода можно было с трудом выживать, если учесть, что Дмитрий и София еще учились, а Вера только заканчивала 8 класс Мариинской гимназии. После нескольких месяцев переписки и обращений А.И. Скрынченковой в разные инстанции в ноябре 1910 г. была назначена пенсия в размере 500 руб. в год. В 1912 г. А.И. Скрынченкова подала губернатору прошение об исходатайствовании М.В. Скрынченкову пособия от Комитета Призрения заслуженных гражданских чиновников. Доходы и расходы семьи в это время выглядели следующим образом. Пенсия составляла 500 рублей, за квартиру платили 15 руб. в месяц, в земскую больницу, где лежал М.В. Скрынченков, следовало отправлять по 12,5 руб. в месяц, итого – 330. На прожитье оставалось всего 160 рублей, этого было крайне мало, даже если учитывать, что Вера Скрынченкова начала работать в это время в бобровской женской гимназии классной наставницей. В ходатайстве, отправленном в Комитет Призрения, было сказано, что «вся семья Скрынченкова поведения и нравственных правил хороших» (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 179.). В марте 1913 г. Комитет добавил к пенсии 100 руб. в год. (ГАВО, ф.2, оп.9, д.1280, л. 192.). Скончался М.В. Скрынченков 7 апреля 1919 года в возрасте 57 лет, когда в городе были красные. Вероятно, они его и расстреляли. Установить это точно теперь возможности нет. Могила его не сохранилась. Через несколько дней в Боброве получили уведомление о его кончине. Вскоре после этого мать вдова Михаила Васильевича Анна Ивановна Скрынченкова получила «удостоверение» из Бобровской городской милиции, в котором значилось, что она во время проживания в г. Боброве под судом и следствием не состояла, и, следовательно, не лишена прав на получение нового расчетного листа на 1919 г. из Казенной палаты. Это означало, что по смерти мужа ей будет выплачиваться пенсия.

Фотография Семьи Скрынченковых (1911 г.). Сидят: Анна Ивановна и дочь София. Стоят: Дмитрий, Серафима, Вера. [Ответ]

соведущая московского шоу
http://www.kp.ru/daily/26023/2943118/
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: 628284.jpg
Просмотров: 39
Размер: 27.9 Кб
ID: 2109144

[Ответ]

V
Старшая дочь Михаила Васильевича Серафима Михайловна Скрынченкова родилась 25 ноября (ст. ст.) 1887 г. в Боброве и 29 ноября была крещена в Троицкой церкви. Восприемниками ее были коллежский секретарь Петр Павлович Рязанов (бухгалтер уездного казначейства) и ее тетка Александра Ивановна Макаренкова. Таинство крещения совершил священник Троицкой церкви Андрей Попов. До 1901 г. она воспитывалась в Бобровском женском пансионе, где была обучена игре на фортепиано (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1279, л. 6 об.). В августе 1901 года в возрасте четырнадцати с половиной лет она поступила по экзамену в IV класс Мариинской женской гимназии в Воронеже. Поведение и прилежание ее было отличным. На выпускных экзаменах в VII классе она показала следующие результаты: закон Божий - отлично, русский язык с церковнославянским и словесность - хорошо, сочинение - хорошо, математика - хорошо, география всеобщая и русская - отлично, история всеобщая и русская - удовлетворительно, естественная история - отлично, физика, математическая и физическая география - хорошо, педагогика - хорошо. Чистописание - отлично, рисование - отлично, рукоделие – хорошо (ГАВО, ф. 71, оп. 2, д. 3347, л. 1. В начале XX в. плата за обучение в Мариинской гимназии составляла 30 руб. в год за один предмет.). Средний балл ее аттестата – 4,2. После окончания VII класса в 1904 г. Серафима Михайловна поступила в VIII дополнительный класс. Но произошло это не сразу, видимо, один год она жила в Боброве. В 1906 г. она закончила VIII класс с хорошими успехами. Специализацией она избрала русский язык, поэтому по окончании она получила право на звание домашней учительницы русского языка.
Мариинская женская гимназия была престижным учебным заведением, в котором обучались дети тогдашней элиты. Попечительницей гимназии была принцесса Е.М. Ольденбургская, начальницей Л.А. Норова. Годовая плата за обучение в начале XX века составляла 45 руб., за VII класс – 55 руб. Отдельная плата взималась за французский - 10 руб., немецкий - 5 руб., музыка – 30 руб., танцы – 10 руб.
Как выглядела учебная форма? У гимназисток имелась форма обыкновенная, праздничная и бальная (парадная). Обыкновенная состояла из коричневого платья, черного фартука, черных туфель и черных чулок. К праздничной надевался белый фартук, а к парадной косынка крест-накрест. Вот описание гимназической формы: «Коричневое платье гладкого покрою, без всяких отделок, белый стоячий воротничок с отворотами и подрукавниками; передник черный для всякого дня и белый для парадных случаев, экзаменов и танцкласса. Летом шляпа темно-соломенная с черной бархаткой; вуаль дозволяется иметь от пыли; зимою – теплая шапочка с опушкой и платок. Пальто рекомендуется темно-серое покроя «ватер-пруф», шуба - двубортная темно-синего цвета, покроя «дипломат» (Пыльнев Ю.В., Рогачев С.А. История школы и народного просвещения Воронежского края XVIII – начало XX века. Воронеж, 1999. С. 378.).
Однако учительницей она не стала, первым местом ее работы был Окружной суд, где она работала на канцелярских должностях. В декабре 1914 г. она видела приезд императора Николая II в Воронеж. После упразднения судебных органов старой власти большевиками Серафима Михайловна в декабре 1918 г. подала заявление в Воронежский университет: «Покорнейше прошу зачислить меня в число слушательниц на юридический факультет университета. При сем прилагаю: удостоверение личности за №2553 и две фотографии. Адрес. Воронеж, Левая Суконовка, д. 1» (ГАВО, ф. 33, оп. 3, д. 16121, л. 1.). Серафима Михайловна Скрынченкова подала прошение и была зачислена студенткой юридического факультета Воронежского университета в начале декабря 1918 г. Но уже 23 декабря юридический факультет был закрыт (Карпачев М.Д. Воронежский университет. Вехи истории. 1918-2003. Воронеж, 2003. С. 94.). Волна закрытия гуманитарных факультетов прокатилась в то время по всей России. Советская власть не захотела мириться с «буржуазными» гуманитарными факультетами. Они были закрыты практически повсеместно как контрреволюционные гнезда.
Известно, что в период с 25 декабря 1919 г по 14 августа 1920 г. она работала секретарем Административного отдела Губернского совета народных судей (ГАВО, ф. Р-36, оп. 2, д. 5, л. 5.). В это время она проживала по адресу угол Мясной Горы, Скорняжный пер. д. 1. (Забегая вперед, заметим, что по этому адресу стоял дом Митродоры Васильевны Вандышевой, урожденной Скрынченковой, тети Серафимы Михайловны). А 20-х – 30-х гг. она работала в Воронежском облсуде и проживала в д. №52 по проспекту Революции, где у нее была комната в коммунальной квартире. По рассказам, в комнате за дверью у нее висела икона, до конца жизни она оставалась верующим человеком. После войны она переехала в Бобров, где до кончины проживала со своей сестрой Верой Михайловной по адресу ул. Пугачевская, д. 24. Скончалась она 12 января 1974 г. и похоронена в г. Боброве.
Ее сестра Вера Михайловна Скрынченкова родилась в 24 июля 1891 г (ст. ст.) в г. Боброве. Ее восприемниками были Иван Степанович Халютин, в то время Бобровский уездный исправник, и жена полицейского надзирателя г. Боброва коллежская секретарша Варвара Викторовна Базилевская. До 10 лет В.М. Скрынченкова воспитывалась в Бобровском женском пансионе (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1279, л. 6 об.), а в августе 1901 г. поступила в 1 класс Мариинской женской гимназии в г. Воронеже, которую закончила с отличием в 1909 г., включая дополнительный VII класс (ГАВО, ф. 71, оп. 2, д. 3346, л. 1.).
После окончания гимназии В.М. Скрынченкова вернулась в Бобров. С 27 ноября 1910 г. по 4 февраля 1919 г. она работала в должности классной наставницы в Бобровской женской гимназии. Она, в частности, была наставницей в том классе, где училась ее младшая сестра София. В феврале 1919 г., когда советская власть относительно укрепилась в Бобровском уезде, гимназия в Боброве была закрыта и преобразована в школу 1 ступени и среднюю школу. С 4 февраля 1919 г. В.М. Скрынченкова работала в школе 1 ступени в должности учительницы. Там она преподавала в начальных классах до сентября 1923 года. В апреле - мае 1923 г. она прошла краткосрочные курсы по естествознанию, о чем ей было выдано свидетельство. С 1 сентября 1923 г. по 1 сентября 1924 г. она работала в Объединенной городской школе 1 ступени. Следующие два года местом ее работы была т.н. Райшкола в г. Боброве. С 1926 г. по 1931 г. В.М. Скрынченкова преподавала в 1-ой городской школе, затем в 1931 – 1932 гг. снова в Райшколе. С 1 января 1932 г. она перешла в Образцовую школу, где преподавала по 1 сентября 1937 г.
В 1933 году с 8 июня по 8 июля В.М. Скрынченкова обучалась в Воронеже в институте повышения квалификации кадров народного образования ЦЧО на курсах учителей образцовых начальных школ. Через год в 1934 году с 7 июня по 5 июля она обучалась в Воронеже на краткосрочных курсах повышения квалификации учителей начальных образцовых школ. С 1 сентября 1937 г. по 1 сентября 1938 г. она работала в школе №3 г. Боброва, а с 1 сентября 1938 г. по 3 декабря 1942 г. в городской начальной школе. С 3 декабря 1942 г. местом ее работы стала Бобровская средняя школа №1, где она проработала до выхода на пенсию в 1953 г. Ее нелегкий труд был отмечен государством. 29 октября 1950 бобровская газета «Колхозный путь» сообщила о награждении В.М. Скрынченковой орденом Ленина, а 4 декабря того же года в бобровском педучилище состоялся вечер, посвященный награждению учителей («Колхозный путь» (Бобров), 1950. 29 октября (№52), 7 декабря (№63).).
Скончалась В.М. Скрынченкова 9 мая 1987 г.
С 1919 года В.М. Скрынченкова проживала в Боброве доме Макаренковых на ул. Проспективной (в дальнейшем – Пугачевская). Изначально этот дом, выходивший на улицу пятью окнами, был поставлен ее дядей Петром Ивановичем Макаренковым. Вход в него был со двора. Из сеней одна дверь вела прямо - в залу, другая налево на кухню, где располагалась русская печь. Из кухни можно было пройти еще в одну комнату, площадью примерно 20 кв.м. В свою очередь из залы был ход еще в одну комнату, окно которой выходило в двор. Дом был деревянным, на каменном фундаменте и был крыт камышом. На приусадебном участке бил ключ, имелся пруд и росли сливы, посаженные П.И. Макаренковым. В большой комнате, где после войны жила Серафима Михайловна, стоял большой стол, старый резной шкаф, кровать, шкаф для посуды и продуктов, столик с зеркалом, на котором лежали старинные щипцы для завивки волос. На стене между окнами висела «тарелка» - черного цвета репродуктор, принимавший одну программу. В меньшей комнате, где была русская печь, стояла гимназическая кровать Веры Михайловны, стол, этажерка с книгами и старые венские стулья. Позднее из Воронежа был привезен застекленный шкаф, который использовался для хранения посуды. Крашеный пол был застлан половиками ручной вязки.
Около дома было много цветов. Прежде всего, на длинной дугообразной грядке росли георгины, которые выращивала Серафима Михайловна. Рядом росли тигровая лилия, чайная и белая розы, флоксы, мальвы, гайлардия, куст мака, жасмин и несколько видов сирени. Рос табак, издававший вечером пряный запах, привлекавший пчел. Повсюду виднелись оранжевые ноготки и садовая ромашка. В дальнем конце участка был колодец, рядом с которым стоял камышовый сарай, в котором хранились дрова и уголь. В 50-х гг. рядом с домом росла акация и высокий тополь. Из-за того, что в этом месте грунтовые воды лежат очень близко, деревья погибли. Большая часть участка была засеяна картофелем, но кроме него выращивались практически все овощные культуры. Вера Михайловна сажала тыквы, а иногда выращивала арбузы, которые были кисловаты на вкус. Огород регулярно зарастал осотом и лебедой, которые приходилось полоть. В целом это был весьма незатейливый быт, который смогла обеспечить в провинциальном городке советская власть. За водой надо было ходить к ближайшей колонке, для ее хранения использовался большой эмалированный бак. Готовили на керосинках или керогазе, зимой - в русской печи. [Ответ]

VI
Дмитрий Михайлович Скрынченков родился 26 октября (ст.ст.) 1894 г. в г. Боброве, когда его отец был направлен на службу помощником пристава Дворянской части г. Воронежа. Можно с большой долей уверенности полагать, что имя Дмитрий он получил в честь его дяди – Дмитрия Васильевича Скрынченко. Детство Дмитрий провел в Боброве. В 1891 г. его отце был назначен приставом 1 стана Бобровского уезда, становая квартира находилась в Щучьем. Там имелась земская школа, в которую начал ходить Дмитрий (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 23, 23 об.). В мае 1903 года его отец был переведен приставом 2 стана уезда, и его семья переехала в Бобров. Здесь Дмитрий начал ходить в Бобровскую мужскую гимназию, которую закончил в 1913 году (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 187.). В 1913 г. он получил аттестат, на котором в честь трехсотлетия были изображены все цари царствующего дома Романовых, начиная с Михаила Федоровича.
Гимназия, в которую поступил Д. Скрынченков, была открыта в Боброве в 1879 году как четырехклассная мужская прогимназия с приготовительным классом. Она содержалась на средства земства и государственного казначейства. Плата за обучение в начале XX века составляла 30 руб. в год (Пыльнев Ю.В., Рогачев С.А. История школы и народного просвещения Воронежского края XVIII – начало XX века. С. 267-268.). На 1 сентября 1887 г. в ней обучалось 128 учеников (Памятная книжка Воронежской губернии на 1887 г. С. 378.). В дальнейшем ее преобразовали в гимназию с семилетним сроком обучения. Но первоначально в Боброве было открыто уездное училище. Его создали в 1826 году, на основе народного училища, которое открыли в 1799 г. Располагалось оно на центральной улице Боброва, которую называли то Дворянской, то Миллионной «во втором квартале на угольном месте под №7 деревянный дом» (Пыльнев Ю.В., Рогачев С.А. История школы и народного просвещения Воронежского края XVIII – начало XX века. С. 378.). Сначала сроки обучения составляли 2 года, а с 1834 г. училище стало трехклассным. Ежегодная плата за учение составляла 5 рублей.
В 1913 году Дмитрий Скрынченков поступил в Киевское юнкерское пехотное училище. Можно полагать, что выбор этот сделан был потому, что в Киеве в это время проживал его дядя Дмитрий Васильевич. Юнкерские училища появились в России с 1866 г. Первоначальный штат их определялся в 200 человек - 1 рота. Именовались они пехотными, артиллерийскими или кавалерийскими, а также по городу расположения. В училище принимались выпускники гражданских учебных заведений независимо от сословной принадлежности и не моложе 16 лет. Срок обучения составлял 2 года. В 1911 г. в России было 17 общевойсковых военных училищ. Их штат традиционно составлял 300 юнкеров (Волков С.В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 113.). Что изучали в юнкерских училищах? По данным на конец XIX в. юнкера проходили следующие предметы: Закон Божий (2 часа в неделю), русский язык и литература (4), французский (2), немецкий (2), математика (3), естественные науки (3), история (2), тактика (7), фортификация (5), артиллерия (5), военная топография (4), военная администрация (2), военное законодательство (3) (Волков С.В. Русский офицерский корпус. С. 328, табл. 22.). Киевское пехотное училище было создано в1897 г. на базе Киевского юнкерского училища. Оно составляло 4 роты (всего 400 человек). 1 октября 1914 г., был произведен последний выпуск в чине подпоручика, и училище перешло на четырехмесячный ускоренный цикл подготовки (Воробьева А. Российские юнкера. 1864-1917. История военных училищ. М., 2002. С. 52.).
1 октября 1914 г. в связи с началом войны Дмитрий Скрынченков был досрочно выпущен из училища. Он был произведен в подпоручики и записан в 212 Романовский пехотный полк, который начали разворачивать по мобилизации 18 июля 1914 г. Какую форму носили русские офицеры? В 1907 г. после русско-японской войны была проведена реформа военной формы в русской армии. Летнее походное обмундирование стало защитного цвета (зеленовато-серого), были введены фуражки с козырьком. В 1914 г. все офицеры были обмундированы в шинели из солдатского сукна, защитные кителя и гимнастерки с пуговицами. Такого же защитного цвета были погоны (Волков С.В. Русский офицерский корпус. С. 219-220.). Что касается жалованья, то по данным на 1899 г. подпоручик получал 660+183 руб., поручик 720+225 руб., штабс-капитан - 840+318 руб. в год (Волков С.В. Русский офицерский корпус. С. 347, табл. 64.). Следует добавить, что во время войны жалование было увеличено.
212 пехотный полк вошел в состав 53 пехотной дивизии, которая входила в состав 5 армии. На начальном этапе войны дивизией командовал генерал-майор С.И. Федоров. С ноября 1914 г. Дивизия стояла в районе Лодзи, сдерживая попытки немецкого прорыва. Д.М. Скрынченков уцелел в Лодзинском сражении, в котором со стороны русских погибло до 110 тыс. человек и несколько сот тысяч было ранено (Керсновский А.А. История русской армии. Т. 3. 1881-1915. М., 1994. С. 240.). До этого 212 полк в составе 53 пехотной дивизии принимал участие в тяжелом отходе русской армии из Восточной Пруссии, причем в боях у Вержболово в Польше полк понес серьезные потери. Вслед за этим дивизия была восстановлена за счет резервов и вошла вначале в XXIII, а затем в XXXIX армейский корпус (Керсновский А.А. История русской армии. Т. 4. С. 199.).
В начале января 1915 г. 212-й Романовский пехотный полк входил в состав 2-ой бригады в составе 53-й пехотной дивизии, входившей в 20-й армейский корпус в составе 10-ой армии. На территории Польши в районе Сувалок в феврале 1915 г. 212-й пехотный Романовский полк с тремя легкими батареями 27-й артиллерийской бригады занимал арьергардную позицию у Тоболово до Махарце фронтом на север. Несмотря на растянутость своего расположения полк до конца выдержал напор немцев. Он прекрасно справился со своей задачей и только с наступлением темноты, предоставив частям 27-й дивизии отойти, снялся с позиции, свернулся в колонну и направился к д. Горчица через д. Сухаржички. Главные силы подвигались к д. Микашевка. У д. Горчице в колонну влился подошедший из д. Глембокий Брод 115-й Вяземский полк, который, удлинив колонну, еще более замедлил прохождение корпуса. Главные силы прибыли к д. Микашевка поздно ночью. В голове шел 115-й Вяземский полк, два батальона которого остановились у д. Тартак, чтобы прикрыть движение со стороны показавшегося противника (http://militera.lib.ru/h/kamensky/07.html). О жестокости боев в районе Сувалки - Августов 1-8 февраля говорит то, что от знамен 209-го пехотного Богородского и 212-го пехотного Романовского полков остались лишь древки со скобами, навершиями, юбилейными и Георгиевскими лентами. Полотнище знамени Романовского полка, по некоторым сведениям, 7 февраля обернул вокруг себя полковой адъютант поручик Ровинский. Вероятно, именно он, умирая в лагере для военнопленных, передал знамя вольноопределяющемуся 33-го пехотного Елецкого полка Мрачковскому, который, в свою очередь, передал его сестре милосердия Шимкевич, и ею знамя было возвращено в Россию уже в апреле 1917 г. Поскольку установить принадлежность знамени не представлялось на тот момент возможным, оно было передано временно на хранение в 33-й пехотный Елецкий полк (Шевяков Т.Н., Пархаев О. Знамена и штандарты Российской императорской армии конца XIX - начала XX вв. М., 2001.).
В декабре 1915 г. 5 армия выдерживала тяжелые атаки немцев на Висле, после чего была отведена на восток. 1 июня 1915 г. на стыке 3 и 8 армий (Юго-западный фронт) была образована ударная группа генерала В.А. Олохова, куда вошел XXIII армейский корпус, в составе которого воевал 212 Романовский пехотный полк. Корпус прикрывал г. Холм (ныне – Хелм в Польше) и Владимир-Волынский, но 7 июля эта группа была сбита немцами со своих позиций, и, как и весь фронт, перешла к обороне, отойдя за линию Львова. Группа ген. В.А. Олохова занимала позиции между Вислой и Бугом, куда был направлен удар немцев и австрийцев – IV австрийской армии эрцгерцога Иосифа Фердинанда и XI немецкой армии Макензена. В результате сражения, как отмечает А.А. Керсновский, «наши войска были совершенно обескровлены» (Керсновский А.А. История русской армии. Т. 3. С. 289.).
Летом 1915 г. группа генерала В.А. Олохова была преобразована в 13 армию, в 1916 г. переименованную в Особую. В июле 1915 г. австро-венгерские войска прорвались было к Владимиру-Волынскому, но были отброшены за Буг ударом группы ген. В.А. Олохова. 17 июля ввиду общего ухудшения стратегического положения группа была отведена за Буг (Керсновский А.А. История русской армии. С. 296.). С осени 1915 г. война стала позиционной. Еще летом началось переформирование войск, и был создан XXXIX армейский корпус в составе 8 армии ген. Брусилова, куда вошел 212 Романовский пехотный полк. Во второй половине 1915 г. 8 армия занимала Волынское Полесье, а 10 сентября корпус внезапным ударом взял Луцк.
В 1916 г. XXXIX корпус стоял на ковельском направлении и воевал против австрийцев. 23 мая 1916 г. 8 армия перешла в наступление против корпусов Гауэра и Фата, входивших в состав группы ген. Линзингена. В это время XXXIX корпусом командовал генерал С.Ф. Стельницкий. В ходе тяжелых боев корпус продвинулся на ковельском направлении и отбросил австрийцев за р. Стырь. В боях 26 и 27 мая корпус взял г. Рожище (Керсновский А.А. История русской армии. Т. 4. С. 43.). 212 Романовским полком с лета 1916 г. командовал полковник Михаил Ефимович Редько (Редько М. Е. (14.03.1872-?). Полковник (06.12.1914). Генерал-майор (1918). Окончил Сибирский кадетский корпус, Киевское военное училище, Николаевскую инженерную академию. Участник русско-японской войны 1904—1905 и Первой мировой войны: с 28.06.1916 командир 212-го Романовского пехотного полка и бригады 117-й пехотной дивизии, 06.1916—12.1917. Участник Белого движения. В эмиграции на Востоке с 04.1920.).
В это время XXXIX армейский корпус сдерживал атаки корпусов Бернгарди и фон дер Марвица на р. Стоходе, а 22 июня 8 армия перешла в наступление на Ковель (Керсновский А.А. История русской армии. С. 74.). Д.М. Скрынченков участвовал в этих боях, в приказе № 216 от 6 августа 1916 г. объявлено, что Высочайшим приказом подпоручик Д. Скрынченков произведен в поручики, а 18 августа он принял командование 3 батальоном 212 полка. 18 августа 8 армия снова перешла в наступление на Ковель, но безрезультатно. 1 сентября началось наступление русских на Владимир-Волынский в обход Ковеля с юга (Керсновский А.А. История русской армии. С. 88.). В сентябре 1916 г. XXXIX корпус был передан Особой армии и тем самым был включен в состав Западного фронта. 19 сентября корпус вновь атаковал Ковель, но также безрезультатно. В конце сентября корпус вел тяжелые бои под Ковелем. Именно там, испытывая сильнейший натиск русских, немцы применили удушливые газы. В бою у колоний Юльяновка и Александровка Д. Скрынченков, командуя батальоном, был отравлен газами. Вот что удалось выяснить об этих событиях. Полковым священником 212 Романского пехотного полка служил Александр Тарноруцкий. 19 октября 1916 года отец Александр совершил последний свой подвиг. Накануне на участке 212 Романовского полка германцы произвели газовую атаку и заняли окопы. Пехотный полк, где служил отец Александр, получил приказ выбить противника и вернуться на прежние позиции. Измученные и вымокшие солдаты воспользовались туманом, и, теряя десятки однополчан, выбили неприятеля. Девять дней участок переходил из рук в руки: от немцев к русским и наоборот. Помощь обещали прислать со дня на день, тем не менее, полк мок и мерз в окопах. Разведку вели, стоя по пояс в воде. А потом враг открыл огонь из минометов и бомбометов, и солдатам некуда было деться от адского огня. Убитые валялись повсюду, многих завалило землей. «Батя» собрал оставшихся без командиров солдат, и, высоко подняв над головой крест, ринулся через болото в траншеи неприятеля. В атаку поднялся сначала полк, а потом и дивизия. Смельчаки захватили вражеский бруствер, а потом отбили атаку. Отец Александр уже этого не видел. Раненный в грудь разрывной пулей, 28-летний священник скончался на перевязочном пункте. За боевые заслуги Александр Тарнаруцкий удостоился орденов Святой Анны 3-й и 2-й степени, золотого креста на георгиевской ленте, ордена Святого Владимира 4-й степени, ордена Святого Георгия Победоносца 4-й степени (посмертно). - http://www.obozrevateli.md/cgi/article.pl?id=5450.
В ноябре 1916 г. Дмитрию Скрынченкову был предоставлен 21-дневный отпуск, из которого он вернулся 8 декабря, после чего он был командирован в Минск в распоряжение начальника штаба Минского военного округа для занятий с молодыми офицерами. К этому времени, пройдя два года войны, Д. Скрынченков был опытным офицером, не раз смотревшим в лицо смерти. Приказом по Особой армии № 224 от 21 ноября 1916 г. он был награжден орденом Св.Станислава с мечами 2 степени. Видимо, весной 1917 г. Д. Скрынченков болел, или был ранен, потому что в приказе №97 от 7 апреля 1917 г. указывается, что выздоровевшего штабс-капитана Скрынченков следует полагать «на лицо» с 3 апреля 1917 года, когда он вступил в командование 3-им батальоном 212 Романовского пехотного полка.
13 мая 1917 г. 212 Романовский полк занял левый боевой участок 53 пехотной дивизии включительно до урочище Подболотье. Штаб полка размещался на господском дворе Ворончин. 26 июня 1917 г. при обходе сторожевого охранения на 46 артиллерийском участке штабс-капитан Д.М. Скрынченков наткнулся на немецкую засаду, был ранен и унесен немцами (Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 2383, оп. 1, д. 100, л. 4, 5 об.).
Уже 6 июля Серафима Михайловна Скрынченкова отправила запрос в 212 полк о судьбе брата. Можно полагать, что перед этим она получила телеграмму о происшедшем событии. В ответе адъютанта полка прапорщика Карманова говорилось, что «брат Ваш штабс-капитан Скрынченко 27 июня во время поверки секретов тяжело ранен и захвачен противником». Сестры Дмитрия несколько раз посылали запросы. Так в июле 1917 г. его сестра София послала запрос в Российский Красный крест, на что получила уведомление, что сведений о штабс-капитане Скрынченкове не поступало. Такой же ответ пришел в июле 1917 г. от Особого отделения Главного штаба по сбору сведений в действующей армии. Подобный ответ был прислан из Центрального справочного бюро о военнопленных Российского отделения Красного креста. Все они хранятся в семейном архиве.
В ноябре 1917 г. оттуда же в ответ на запрос В.М. Скрынченковой пришел ответ, что сведений о Д.М. Скрынченкове не имеется. Наконец, в декабре 1917 г. пришел ответ на запрос В.М. Скрынченковой из Центрального справочного бюро о военнопленных, где утверждалось, что Д.М. Скрынченков в списках военнопленных не значится. Больше никаких сведений о судьбе Дмитрия Скрынченкова не поступало. Его сестры рассказывали, что поздней осенью 1917 г. (т.е. при большевиках) из действующей армии приехал его денщик, привез его вещи и орден. Все это пропало после революции. Остается добавить, что урочище Подболотье располагалось в Угриничской волости Пинского уезда Минской губернии. Ближайший населенный пункт – расположенный в 28 верстах г. Любешов (Ярмолович В.С. Список населенных мест Минской губернии. Минск, 1909. С.156.).
Третья дочь Михаила Васильевича и Анны Ивановны Скрынченковых София (в замужестве Виксне) родилась 22 августа (ст. ст.) 1897 г. в г. Боброве, и была крещена 24 августа. Восприемниками ее были личный почетный гражданин Иван Арсеньев Орловский и девица Александра Ивановна Макаренкова, ее тетка. В 1907 г. ее определили в Бобровскую женскую гимназию, которую она закончила с отличием в 1916 г.
В начале XX века в Боброве была восьмилетняя женская гимназия, открывшаяся в1885 г. Сначала она была четырехклассной с приготовительным классом, а в начале XX века она стала восьмилетней. Плата за обучение составляла: в 1 – 4 классах – 50 руб. в год, в 5 – 8 классах - 60 руб.
По окончании гимназии в течение двух лет София Михайловна работала в Бобровском казначействе, а в 1918 она оказалась в Воронеже у своей сестры Серафимы. В саду Благородного собрания она познакомилась с И.П. Виксне, латышом, оказавшимся в Воронеже. 19 июля 1919 г. она вышла за него замуж. В 1920-1921 гг. она училась в Сельскохозяйственном институте на землеустроительном факультете. В 1922 г. у них родилась дочь Вера, и в дальнейшем всю жизнь С.М. Виксне не работала, была домохозяйкой. До войны она проживала на ул. Малочернавской, где у семьи была часть дома. Летом 1942 г. она эвакуировалась с семьей в Казахстан на станцию Туркестан, в 1944 г. вернулась в Воронеж и до 1948 г. проживала в Отрожке. С 1948 г. по 1957 проживала в доме на ул. Чайковского, где семье дали комнату в двухкомнатной коммунальной квартире, а с 1957 по 1978 г. жила в доме на пл. Ленина. Скончалась 13 июля 1979 г., похоронена на Лесном кладбище г. Воронежа. [Ответ]

VII
Сестра Михаила Васильевича Скрынченкова Митродора родилась в 1865 г. в Песковатке. Первый раз она вышла замуж за выходца из с. Борки Стебаевской волости Задонского уезда государственного крестьянина Ивана Егоровича Образцова (Центральный исторический архив Москвы (далее - ЦИАМ), ф. 418, оп. 324, д. 285, л. 7). У них было двое детей: Александра (1887 г. рождения, в замужестве Сухорукова) и Николай, родившийся 21 ноября 1890 г. В конце 90-х гг. И.Е.Образцов скончался, и Митродора Васильевна вышла замуж за мещанина Георгия Васильевича Вандышева, работавшего инженером на ЮВЖД. Поэтому в феврале 1900 г. Николай Образцов распоряжением Казенной палаты и Консистории был «причислен в семейство Вандышева с представлением ему права именоваться отчеством и фамилией усыновителя, т.е. Николаем Егоровичем Вандышевым» (ЦИАМ, ф. 418, оп. 324, д. 285, л. 5.). Жили они в Воронеже, имели двухэтажный дом, располагавшийся на углу Скорняжного пер. и ул. Мясной Горы. Известно, что в 1911 г. Г.В. Вандышев подал заявление в Городскую управу с просьбой провести в его усадьбу водопровод, и в июле того же года в доме Вандышевых появилась вода (ГАВО, ф. И-1, оп. 1, д. 2692, л. 79.). Из сохранившихся в архиве документов следует, что 27 апреля 1909 г. Г.В. Вандышев подавал прошение в Городской общественный банк о получении ссуды в размере 4500 рублей под залог двухэтажного дома. При этом он указывал, что дом был застрахован Варшавским страховым обществом на сумму 10350 рублей (ГАВО, ф. И-1, оп. 1, д. 2692, л. 73.). Комиссия, присланная Городской управой, обследовала дом Вандышевых и оценила его в 6900 рублей (ГАВО, ф. И-1, оп. 1, д. 2692, л. 75 об, 76.). Неизвестно, получил ли Г.В. Вандышев ссуду, и для чего она предназначалась. Скончался Г.В. Вандышев весной 1922 г. Это следует из письма, которое получил Дмитрий Васильевич Скрынченко в Новом Саду в Югославии от сестры Митродоры 19 сентября 1922 г. (Скрынченко Д.В. Обрывки из моего дневника (рукопись в архиве автора). С.83.). О жизни М.В. Вандышевой известно мало. В своих «Воспоминаниях» Д.В. Скрынченко писал, что в его студенческие годы, когда он учился в Казанской духовной академии, он в 1898-1900 гг. ездил на Кавказ вместе с сестрой Дорой, ее детьми Колей и Шурой и своим зятем – Г.В. Вандышевым.
Несколько больше известно о судьбе Николая Вандышева. С 1900 по 1909 гг. он учился в 1-ой мужской классической гимназии Воронежа. При отличном поведении, как тогда выражались, учился Н.Г. Вандышев средне. Отличные знания, как это следует из «Аттестата зрелости», он имел по законоучению, математической географии и французскому языку. Удовлетворительные баллы он получил по русскому языку и словесности, латыни, математике и физике. По остальным дисциплинам – закону Божьему, философской пропедевтике, истории, географии и немецкому языку – он имел оценку «хорошо» (ЦИАМ, ф. 418, оп. 324, д. 285, л. 3.). С 1909 по 1914 гг. обучался в Московском университете на юридическом факультете, по окончании которого получил диплом второй степени (ЦИАМ, ф. 418, оп. 324, д. 285, л. 21.). Вернувшись в Воронеж, он с 1914 г. работал в Окружном суде. Начал он с должности конторщика, а закончил кандидатом на должность по судебному ведомству (Памятная книжка воронежской губернии на 1916 год. Воронеж, 1916. Отд. IV. С. 50.). На этом месте он проработал до февраля 1917 года. После Февральской революции он перешел на должность делопроизводителя в губисполкоме, там же работал он после октября 1917 г. (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-117, л. 5 об.).
С 1920 по 1924 г. Н.Г. Вандышев работал следователем, а с 1925 по 1927 – помощником юрисконсульта Губкоммунхоза. В это время он состоял в переписке со своим дядей Д.В. Скрынченко, жившем с 1920 г в эмиграции в Югославии. В сентябре 1923 г. Д.В. Скрынченко получил от Н.Г. Вандышева письмо, в котором тот писал, что им в Воронеже живется тяжело (Скрынченко Д. В. Обрывки из моего дневника (рукопись в архиве автора). С. 105.). С 1927 по 1929 г. он личный секретарь председателя Губернского суда. Надо сказать, что это был весьма значимый пост, дававший в советской судебной системе большое влияние. Видимо, поэтому в письме в канцелярию Московского университета Н.Г.Вандышев именовал себя ответственным работником Воронежского губернского суда (ЦИАМ, ф. 418, оп. 324, д. 285, л. 26.). Н.Г. Вандышев не был членом ВКП(б), но советской власти сочувствовал. В конце 20-х гг. в связи с начавшимися чистками Н.Г.Вандышев ушел в Союзхлеб, работал некоторое время экономистом-статистиком Облпотребсоюза, а в 1932 г. он занимал должность секретаря юридической части Облпотребсоюза с окладом 150 рублей (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-117, л. 5.).
14 января 1932 г. в доме Н.Г. Вандышева был произведен обыск, после которого он был арестован. Формулировка обвинения была стандартной: «Проживая в г. Воронеже проводит антисоветскую агитацию против советской власти и ее мероприятий». Таким, как правило, было обвинение по политической 58 статье. Что могло стоять за рутинными для следователей того времени строчками обвинения? Дело в том, что семья Вандышевых владела двухэтажным каменным домом, который был построен отцом Николая Вандышева и в 1932 г. оценивался в 12000 рублей. В 1931 г. дом хотел купить Госбанк, но сделка по какой-то причине не состоялась, и Госбанк от покупки отказался. Видимо, еще с конца 20-х гг., а может быть и ранее, М.В. Вандышева начала сдавать комнаты в доме, что не могло понравиться властям и соседям. Да и в целом с точки зрения властей Вандышевы были частными собственниками, буржуями, которых следовало добить. «Единственная вина моя, - говорил на допросе Н.Г.Вандышев, - это собственность дома, на которую люди смотрят враждебно и возможно делают разную клевету на меня» (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-117, л. 6). В 1931 г. у Вандышевых было два квартиросъемщика - некие О.Н. Кучкова и И.Г. Писарева. Желая продать дом, Н.Г.Вандышев заплатил им в качестве компенсации 500 рублей, чтобы они съехали и освободили комнаты.
На допросе И.Г. Писарева показала, что Н.Г. Вандышев утверждал, что неправильно, что не признается частная собственность, и что это положение еще переменится (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-117, л. 9 об.). Другая жиличка сообщила, что Н.Г. Вандышев и его мать относятся к советской власти отрицательно, что и что сам Вандышев называл ее «пролетарской дрянью», так как она не платит за квартиру (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-117, л. 8 об.). А Митродора Васильевна говорила так: «Подождите, пролетарская дрянь и сволочь, власть переменится, плохо вам тогда будет» (ЦДНИ, л. 11 об.). Н.Г. Вандышева продержали в Домзаке г. Воронежа 17 дней, и 1 февраля 1932 г. он был отпущен. В принципе, свидетельские показания, собранные следователем, а также социальное и материальное положение подследственного для советской судебной системы были достаточным основанием, чтобы надолго упрятать человека в лагерь. Но то ли Н.Г. Вандышев имел опыт юриста, то ли помогли старые связи, то ли следствие не усмотрело в действиях Н.Г. Вандышева никакого заговора против советской власти, а лишь бытовой конфликт – только следователь Лифановский посчитал, что в деле по обвинению Н.Г. Вандышева по ст. 58-10 материала явно недостаточно, и дело было закрыто.
Что стало с Вандышевыми в дальнейшем? Как правило, пока человек сидел, его могли уволить, и дальше с «черной меткой» советской власти на работу устроиться было трудно, особенно по такой специальности как юриспруденция. Скорее всего, они уехали из Воронежа, но куда - неизвестно. Если бы эти события разыгрались в 1937 году, приговор был бы не менее 10 – 15 лет лагерей, а то и больше. Есть сведения, что Николай Вандышев скончался в 1934-35 гг., во время давки у хлебного ларька. Митродора Васильевна, которой в 1932 г. было 67 лет, скорее всего, скончалась до войны. Судьба Александры неизвестна.
Дом, принадлежавший Вандышевым, был национализирован, заселен жильцами и пережил военные годы. В начале 80-х гг. многие дома в нижней части ул. Театральной (бывшая Мясная Гора), в том числе и этот, были снесены (Историко-культурное наследие города Воронежа. Воронеж, 2000. С. 136.).
Вторая сестра Анна Васильевна Скрынченкова родилась в 1873 г. в Песковатке. О ее жизни известно крайне мало. Она вышла замуж за крестьянина с. Архангельское Губанова Михаила Григорьевича 1874 г. рождения. Брат Анны Васильевны Михаил упоминал, что в 1910 г. они проживали вместе с мужем и сыном Алексеем в с. Коршево Бобровского уезда (ГАВО, ф. 2, оп. 9, д. 1280, л. 151 об.). Губановы были середняками и до раскулачивания имели дом, амбар, ригу и хороший двор. Кроме того, у них была лошадь, корова и 5 овец (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-20353, л. 4.). Это имущество было конфисковано, а М.Г. Губанов был в 1931 г. сослан в трудовой спецлагерь на севере, откуда бежал в 1933 году (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-20353, л. 4 об.). В декабре 1937 года М.Г. Губанов был арестован в с. Архангельское Архангельского района. Арестованному ставилось в вину кроме побега призывы не работать в воскресенье и «распространение церковно-монархических открыток» (ЦДНИ, ф. 9353, д. П-20353, л. 9.). 12 января 1938 г. М.Г. Губанов был расстрелян. Что стало с его женой и сыном - неизвестно. Скорее всего, они были внесудебным порядком отправлены в один из лагерей как члены семьи врага народа. [Ответ]

VIII
Второй сын Василия Скрынченкова Дмитрий родился в 1874 году. Приведем краткие данные о нем. Скрынченко Дмитрий Васильевич – (4.10.1874 с. Песковатка Бобровского уезда Воронежской губернии – 30.3.1947 Нови-Сад, (Сербия) – публицист, историк, богослов, педагог. Родился в многодетной семье сельского псаломщика. Коллежский советник, кавалер орденов Св.Станислава 3-й степени и Анны 3-й степени. В 1887 г. поступил в Задонское духовное училище, в 1888 г. переведен в Воронежское духовное училище. С 1891 г. учился в Воронежской духовной семинарии, затем как лучший ученик был направлен в Казанскую духовную академию, которую закончил в 1901 г. В академии работал под руководство выдающегося русского богослова В.И. Несмелова. Сделал первый русский перевод труда раннехристианского философа Немезия «О природе человека». За сочинение «Ценность жизни по современно-философскому и христианскому учению» был удостоен степени кандидата богословия с правом преподавания в семинарии. В 1901 – 1903 гг. преподавал латинский язык в Пермской духовной семинарией, затем с августа по ноябрь 1903 г. арифметику и географию в духовное училище в Старой Руссе. Д.В. Скрынченко проявил глубокий интерес к истории, плодотворно работал в Пермской губернской ученой архивной комиссии, участвовал в работе XII археологического съезда в Харькове и II областного археологического съезда в Твери. С ноября 1903 г. по 1912 г. работал педагогом истории и латинского языка в Минской духовной семинарии. С 1905 по 1912 г. был редактором Минских епархиальных ведомостей. Занимая позицию просвещенного консерватизма, в епархиальном органе Д.В. Скрынченко поднимал проблемы церковной реформы, настаивал на необходимости созыва Всероссийского церковного Собора, затрагивал вопросы реформы духовных семинарий, а также назревшие вопросы общественной жизни: выборы в Государственную думу, отмену цензуры, публиковал исторические исследования и документы. С 1906 г. сотрудничал, в 1908-1910 гг. с перерывами занимал должность редактора, а с 1910 по 1912 г. редактировал газету «Минское слово». Здесь Д.В. Скрынченко опубликовал более 100 статей, в которых выступал за консолидацию националистически настроенной общественности, стремился пробудить русское национальное самосознание и активно противодействовал процессу полонизации Северо-западного края. Д.В. Скрынченко содействовал укреплению позиций Православия в Северо-западном крае, прежде всего через усиление деятельности православных братств, был участником Первого (Минск, 1908) съезда представителей православных братств Западной Руси (состоял секретарем съезда), Второго (Вильна, 1909) Братского съезда (был секретарем оргкомиссии съезда), выступал с докладом на III съезде Братства во имя Животворящего Креста Господня (Минск, 1911). За деятельность по укреплению позиций Православия в Западном крае епископ Минский и Туровский Михаил (Темнорусов) объявил Д.В. Скрынченко благодарность, выделив его «в числе лиц Братства с самого его основания с честью держащих высоко православно-русское знамя» (МЕВ. 1911. №3. ч офиц. Вкл. между с. 32-33). Духовная и идейная поддержка со стороны Владыки Михаила (Темнорусова) позволила Д.В. Скрынченко развить активную деятельность по укреплению Православия и российской государственности в Белоруссии. В 1906 г. вступил в партию «Союз 17 октября», но в 1910 г. вышел из нее в связи с разногласиями с руководством партии по национальному вопросу в Северо-западном крае. Был одним из основателей минского отделения Русского собрания, являлся одним из старшин этой организации. Придерживаясь националистических взглядов, Д.В. Скрынченко стоял на позиции западнорусизма, был одним из организаторов Минского отдела Всероссийского Национального союза. Как глава минского отдела ВНС участвовал в 1912 г. в Первом съезде представителей ВНС. Критика светских властей в лице губернатора Е.Я. Эрдели привела к закрытию в 1912 г. «Минского слова». После кончины в мае 1912 г. Владыки Михаила (Темнорусова) Д.В. Скрынченко ушел с поста редактора Минских ЕВ. Новый Владыка Иоанн (Поммер), разделяя позиции светских властей, не поддержал Д.В. Скрынченко в его начинаниях, что предрешило отъезд Д.В. Скрынченко из Минска. Еще в Пермских епархиальных ведомотсях Д.В. Скрынченко напечатал ряд статей, посвященных анализу церковной музыки, а также вопросам канонизации святых в Православии. В 1908 г. в Петербурге он опубликовал диссертацию «Ценность жизни по современно-философскому и христианскому учению». Анализируя проблему ценности жизни, он подверг критике оптимизм, пессимизм и мелиоризм и показал, что они имеют свои истоки, с одной стороны, в пантеизме, а с другой – в развитии естествознания и эволюционизме. Вследствие того, что смысл жизни в рамках этих учений видят в посюстороннем мире, проблему ценности жизни они адекватно решить не могут. Д.В. Скрынченко доказывал, что ценность жизни определяется в христианстве как стремление человека к Богу, в нравственном самосовершенствовании, и утверждал, что только христианство «дает истинный смысл, цену и счастье жизни». В 1908 г. при поддержке Преосвященного Михаила (Темнорусова) вместе с краеведом А.К. Снитко Д.В. Скрынченко участвовал в создании Минского церковного историко-археологического Комитета, при котором был открыт церковно-археологический музей, смотрителем которого стал Д.В. Скрынченко. Он был редактором трудов Комитета «Минская старина», где опубликовал ряд работ, утверждая исконную принадлежность Северо-западного края к России. Исторические разыскания Д.В. Скрынченко были подчинены задаче укрепления национально-государственных основ, противостоянию католицизму и полонизму в Северо-западном крае. В работе «Белорусы, их разговорный и книжный язык в свете истории» Д.В. Скрынченко доказывал, что белорусский язык есть западнорусский говор великорусского наречия, а белорусы являются ветвью русского народа. Способствовал публикации документов по истории Северо-западного края, особенно связанных с польским вопросом. Научную деятельность с Д.В. Скрынченко сочетал с практической работой по сохранению памятников церковной старины (в Бобруйске – Николаевский собор, в Борисове – деревянная Андреевская церковь), занимался собиранием и спасением церковных и монастырских архивов, вместе в преподавателем Минской ДС А.М. Пановым из Минского Св.-Духова монастыря Д.В. Скрынченко перевез в музей часть архива Слуцкого Св.- Троицкого монастыря. Имея открытый лист Императорской Археологической комиссии, Д.В. Скрынченко в 1909-1910 гг. проводил археологические раскопки близ Борисо-Глебской церкви г. Турова Мозырского у. В 1912-1913 гг. Преподавал в Мариинской гимназии Житомира, сотрудничал в газете «Жизнь Волыни». В 1913-1919 гг. Д.В. Скрынченко проживал в Киеве, преподавал во II Киевской классической гимназии. Д.В. Скрынченко занимался проблемами педагогики как церковной, так и светской школы, результатом чего стала книга «Русская национальная школа». В Киеве С. Был близок «Клубу русских националистов», принимал деятельное участие в полемике по «украинскому вопросу». В годы Первой мировой войны занимал патриотическую позицию, в книге «Украинцы» рассматривал «украинство» как «пятую колонну» Центральных Держав. Сотрудничал в газ. «Киев» и «Киевлянин». В 1914-1916 гг. выступил с критикой «Афонской смуты» и имяславия. Власть большевиков не принял. В 1918 г. Д.В. Скрынченко участвовал во Всеукраинском церковном Соборе и Киевском элекционном епархиальном Соборе. Резко выступал против «украинизации» богослужения и против автокефалии православной церкви в Юго-западном крае. С 1920 г. в эмиграции, проживал в г. Нови-Сад (Сербия). В качестве секретаря в 1921 г. принимал участие в работе Русского Всезаграничного церковного Собора, во многом разделял позицию митрополита Антония (Храповицкого), которого лично знал еще со времени учебы в Казанской духовной академии. В 1921-1937 гг. преподавал в сербской женской гимназии историю и русский язык, в 1937-1941 в мужской гимназии Св. Писание, историю, латинский. Д.В. Скрынченко способствовал сохранению русской культуры в эмиграции, был председателем Новисадского отделения Русской Матицы – общества, созданного русскими эмигрантами с целью сохранения национальной культуры. Печатался в русских и сербских изданиях. Д.В. Скрынченко состоял членом Приходского совета храма Св. Николая в Нови-Саде. В 1943 – 44 гг. был директором русской гимназии. С 1945 по 1947 гг. работал библиотекарем в «Обществе по культурному сотрудничеству Воеводины и СССР». Похоронен на Успенском кладбище в Нови-Саде, могила сохранилась. Творческое наследие Д.В. Скрынченко составляет более 400 работ.
Литература.
Колмаков В.Б. Дмитрий Васильевич Скрынченко. Биографический очерк // Воронежский епархиальный вестник, 2003. №2 (69), №3 (70); Колмаков В.Б., Скрынченко В.А. Верный сын Православного Отечества // Минские Епархиальные ведомости. 2003. №1; Колмаков В.Б. Д.В. Скрынченко (1874-1947) – деятель церкви, историк и педагог // Из истории Воронежского края. Вып. 11, Воронеж, 2003; Скринченко В. Життя і доля Дмитра Скринченка // Київська старовина. 2003, № 2, № 4, 2007, №4; Скрынченко Д.В. Мои воспоминания. Публ. и предисл. В.Б. Колмакова и А.Н. Акиньшина // Из истории Воронежского края. Сб. статей. Вып. 13. Воронеж, 2004. С.165-172; Колмаков В.Б. Проблемы церковной реформы в публицистике Д.В. Скрынченко // Воронежский епархиальный вестник. 2006. №1 (74), №2 (75); Колмаковъ В.Б., Скрынченко В.А. Д.В. Скрынченко – верный сынъ православнаго Отечества // Православный путь. Церковно-богословско-философскiй ежегодникъ. Приложенiе к журналу «Православная Русь» за 2006 годъ. Свято-Троицкiй Монастырь, Джорданвилль, 2006. С. 86-100; Д.В. Скрынченко. Минувшее и настоящее. Избранная публицистика. Предисловие, составление, подготовка текста и примечания В.Б. Колмакова. Воронеж, 2009. Ч. 1-2; Скрынченко Д.В. Ценность жизни по современно-философскому и христианскому учению. Изд. 2, доп. М., 2010. Скрынченко Д.В. Обрывки из моего дневника. М., 2012; Колмаков В.Б. С Россией в сердце. Дмитрий Скрынченко. История жизни. Воронеж, 2012. [Ответ]

Пост № 8, фото 1 - памятник Ленину.
И фото памятника 23.05.2013 года.
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: P1200038.jpg
Просмотров: 49
Размер: 534.9 Кб
ID: 2222192

[Ответ]

ул. Алексеевского, 17.
Здание начала ХХ века, модерн.
Но помимо архитектурной ценности, имеет и историческую и мемориальную ценность - в здании располагался штаб Воронежского фронта, где в январе 1943 года были Г.К. Жуков и А.М. Василевский.
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: P1200076.jpg
Просмотров: 68
Размер: 512.2 Кб
ID: 2222203

Нажмите на изображение для увеличения
Название: P1200077.jpg
Просмотров: 60
Размер: 277.4 Кб
ID: 2222204

[Ответ]

Сообщение от O Dэ:
соведущая московского шоу
http://www.kp.ru/daily/26023/2943118/

Спасибо за ссылочку!!!
ОЧень рада за Зою Николаевну! [Ответ]

Газета «Колхозный путь» 1958 год.
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: Колхозный-путь-1958-23-февраля-Стр-1.jpg
Просмотров: 98
Размер: 276.0 Кб
ID: 2386478

[Ответ]

Воронежская неделя, № 45 от 09.11.2011 года.
Статья директора краеведческого музея Е. Степановой о городе Боброве.
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: Бобров.jpg
Просмотров: 87
Размер: 686.6 Кб
ID: 2552362

[Ответ]

Коммуна, 26 октября 1929 года.
Изображения

Нажмите на изображение для увеличения
Название: 26 октября 1929 года - Бобровский маслозавод.jpg
Просмотров: 104
Размер: 158.2 Кб
ID: 2704756

[Ответ]

Неужели во всем Боброве и Бобровском районе так мало людей, интересующихся прошлым? ведь наверняка живы ещё старики. у которых можно спросить, у кого-то целы фотографии Боброва при советской власти,... Мы теряем наше прошлое... В
.Б. Колмаков [Ответ]

Из Бобровского прошлого
Сестры моей бабушки Серафима и Вера жили в старинном провинциальном городке Боброве, расположенном в ста километрах южнее Воронежа. Здесь же родилась и жила до начала Гражданской войны моя бабушка София. Мое детство и юность были связаны с Бобровом. Впервые родители привезли меня туда летом 1953 года, и потом я каждый год бывал в этом городке, расположенном на высоком холме, у подошвы которого лежит долина реки Битюг.
Земли по Битюгу начали осваивать еще в первой половине XVII в. Воронежский край в те времена назывался Воронежским уездом и состоял из двух частей, одна из которых была мало-мальски заселена, а другая – пустынна. Незаселенные территории носили название ухожеев (ухожьев), иногда, используя татарское слово, их называли юртами. Эти названия были связаны с назначением пустующих земель – государство сдавало их в аренду на разные сроки, как правило, на год, но чаще на несколько лет. Арендаторы получали в распоряжение рыбные ловли, лес хоромный и дровяной, охоту на пушного зверя – бобра, в изобилии водившегося в этих местах, а также могли заниматься бортничеством. Предполагалось, что арендаторы там не жили, и лишь изредка по мере промысловой надобности, посещали Прибитюжье, не создавая постоянных поселений.
Земли по Битюгу лежали к юго-востоку от Белгородской засечной черты, призванной защитить центр России от татарских вторжений, поэтому жить здесь было опасно. Но плодородные и к тому же почти ничейные земли манили людей смелых и самостоятельных – в те времена, как и сейчас, русские люди, как правило, не признавали права государства на пустующие земли. Дабы упредить возможные захваты земли, в середине XVII в. Прибитюжье было взято на откуп Троицким мужским монастырем, стоявшим на р. Лесной Воронеж под г. Козловым (ныне г. Мичуринск Тамбовской области). Весь ухожей был разделен на 12 отдельных юртов, которые в свою очередь монастырь сам сдавал в аренду, но жителей там почти не было, что подтвердила посланная в 1685 г. из Москвы для осмотра и описания бассейна Битюга отправленная из Тамбова экспедиция во главе с Иваном Жолобовым. В своем отчете он сообщал, что берега Битюга заселены слабо, люди Жолобова обнаружили лишь несколько одиноких изб, в которых временно проживали арендаторы или их работники. Об этой экспедиции в журнале «Подъем» начале 60-х гг. была очень интересная публикация воронежского краеведа М. Тимошечкина под названием «Битюцкий розыск».
Ситуация в Прибитюжье кардинально изменилась в результате Азовских походов Петра I, которые привели к ослаблению Крымского ханства. Вероятность появления на Битюге татарских отрядов после захвата русскими Азова резко уменьшилась, поэтому проживание вне защитных сооружений Белгородской черты сделалось менее опасным. В конце XVII века, в 1697 году на Битюге было разрешено селиться беспашенным черкасам (так называли малороссов), 800 семей которых пришли из-под Полтавы и других земель Малороссии. Примерно в это же время первые поселения появляются на р. Икорец. На земли по Битюгу устремились жители Воронежского, Усманского, Коротоякского и Землянского уездов. По сути дела это были скваттеры, свободно расселявшиеся на пустующих землях. Однако формально эти земли по-прежнему числились за Троицким монастырем.
1 марта 1697 г. Битюг был отобран у монастыря и отдан на откуп Острогожскому полковнику Питеру Булларту, не то англичанину, не то голландцу на русской службе, который получил разрешение селить по реке приходящих в пределы русского государства малороссов. Однако тут же выяснилось, что на землях Прибитюжья обосновались люди, всеми правдами и неправдами (как правило, при помощи взяток) добившиеся грамот из Разрядного приказа на владение землей. Ситуация вскоре осложнилась, потому что полковник Булларт скоропостижно скончался, и Прибитюжье временно осталось без присмотра. Тогда глава Разрядного приказа, ведавшего южнорусскими землями, боярин Тихон Стрешнев, решил разобраться с положением дел на Битюге. Воеводе Старого Оскола стольнику Ивану Тевяшову «со товарыщи» было дано задание поехать по Битюгу и переписать новых жителей, дабы взыскать с них недоимки по платежам. 1 сентября 1698 г. Тевяшов послал из Битюцкой слободы донесение, в котором указывал, земли по Битюгу заселены довольно плотно. Воронежский краевед В.П. Загоровский подсчитал, что там проживало от 10 до 15 тыс. человек. По современным меркам это, конечно, мало, но для конца XVII в. эта цифра представляется значительной. Скорее всего, в столице сильно удивились, узнав, что ничейные земли «дикого поля» уже заселены. Так как свободные земли требовались для раздачи служилым людям, то 23 апреля 1699 г. Петр I, будучи в Воронеже, подписал именной указ, согласно которому людей из Прибитюжья надлежало изгнать, а избы и все хозяйственные постройки сжечь. Для выполнения царева указа на Битюг был послан военный отряд, усилиями которого было сожжено не менее полутора тысяч дворов, в том числе и Бобровская слобода – будущий город Бобров. На место изгнанных жителей были переселены «переведенцы» с севера – из Пошехонского, Ярославского, Костромского и Ростовского уездов. Они-то и составили большинство жителей будущего уездного центра. Наряду с пришлыми, уцелели и некоторые из тех, кто осваивал эти земли до петровского погрома. В списке лиц, проживавших в слободе Бобровской в 1698 г. я обнаружил фамилию Карпа Остаховича Путинцева, который, как я потом выяснил, был одним из моих предков.
Бобров впервые упоминается в 1677 году, здесь в изобилии водились бобры и существовал бобровый промысел. По этим местам ходили ватаги бобровых гонов, одна из которых и основала поселение, названное Бобровским. Место, где возник Бобров, было выбрано не случайно. Селение располагалось на высоком правом берегу реки, откуда открывался обзор на много верст. В 1698 г. в слободе Бобровской было всего 18 дворов.
С начала 60-х гг. позапрошлого века в Воронеже начали издавать ежегодные «Памятные книжки Воронежской губернии». В одной из них за 1863 год публиковалась «Воронежская летопись», год за годом отмечавшая наиболее важные события, Воронежа и губернии начиная с основания города. Так вот о начале XVIII в., когда произошло булавинское восстание, о Боброве под 1707 сказано следующее: «На Битюге, в с. Бобровском для осадного времени от неприятельских людей построен Государев двор, вместо города, с бойницы и три башни, а на том дворе построена Приказная Изба». Стены и башни были построены вовремя, потому что в 1708 году в Бобров нагрянули булавинцы, о которых в летописи сказано, что они «государеву казну истребили, грамоты, указы, книги и всякие письма подрали и пожгли, и воеводу Федора Тинькова били смертным боем и покинули замертво». После набега булавинцев в Боброве надолго воцарилась тишина. Собственно, Бобров был отстроен и тем самым заново основан после поругания его стен инсургентами в 1710 году, а с 1779 года он стал уездным городом. В дальнейшем он существовал как уездный, а затем районный центр за исключением 1963-1965 гг., когда Бобровский район был почему-то упразднен и присоединен к Лискинскому. В конце XVIII века был утвержден герб Боброва: «Герб городу сему, высочайше конфирмованный Ея Императорским Величеством, прислан при указе из Правительствующего Сената в 1781 году декабря 29 дня: бобр в серебряном поле, означающий имя сего города».
Я любил и люблю Бобров, потому что он всегда напоминает мне о прошлом, но не только о Бобровском прошлом, но и о прошлом в широком смысле этого слова, о прошлом нашей страны, о давних днях Воронежа, где я прожил всю жизнь. Улицы Боброва во многом дошли до нашего времени почти в первозданном состоянии. Конечно, на месте иных домов кое-где построили новые, как правило, не вписавшиеся в архитектурный ландшафт. Камышовых или соломенных крыш (а такие встречались в Боброве достаточно часто плоть до конца шестидесятых годов) уже нет, старый булыжник исчез под асфальтом, подросли некогда молодые деревья, а некоторые из них по старости уже спилили. Да и люди теперь по улицам ходят совсем другие, многим из них нет дела до того, что было раньше, их скорее беспокоит настоящее, нежели проблемы старого города или Отчизны.
На улицах Боброва сохранилось немало старинных зданий, которые иногда трудно узнать под современной покраской или сайдингом. Они постепенно приходят в упадок и разрушаются при лукавом потворстве местных властей, сетующих на недостаток средств для текущего ремонта и реставрации и передающих после разрушения строений лакомые куски земли своим людям. Но именно эти дома несут неизбывный дух старины, без которого Бобров представить себе невозможно. Его центральная улица Кирова до 1917 г. не то в шутку, не то всерьез, называлась Невским проспектом или Миллионной. В детстве мои бабушки именно там и жили, у их отца, моего прадеда, Михаила Васильевича Скрынченкова, занимавшего пост Бобровского исправника, на Миллионной стоял, как сказано в его формулярном списке, «собственный деревянный дом на каменном основании».
Бобров при советской власти внешне мало чем отличался от Боброва дореволюционного. Новых строений в тридцатые годы, а тем более в двадцатые власти не возводили, используя то, что было построено до революции. Во время войны строительства не велось вовсе, и лишь в конце пятидесятых возвели несколько общественных зданий. Так что мне в детстве удалось застать Бобров таким, каким он был еще в стародавние времена. Война обошла Бобров стороной. Немцы его несколько раз бомбили, потому что в городе некоторое время находился штаб Воронежского фронта, однако сильных разрушений не причинили. Бобров 50-х – 60-х гг. был вполне органичен. Новых зданий, как я уже сказал, было мало, и они не выделялись среди остальных. Встречались изредка вкрапления новостроек советской архитектуры – безликие, серые здания, как уродливый параллелепипед райкома партии, построенный на пересечении улицы Кирова и III Интернационала. Но в целом сохранялось единство стиля, предопределявшееся как общим уровнем жизни (дворец в те времена построить никто не мог), и традицией, предписывавшей вписывать в природный мир все, что стоилось. Уже к концу века эта ситуация изменилась. Начали сносить старые строения, появились многоэтажные здания, нелепо смотрящиеся на фоне одноэтажного города. Старый Бобров начал медленно исчезать.
Улица Кирова еще до войны претерпела одно заметное изменение – на месте соборной площади, которая сложилась вокруг Николаевского собора, был разбит парк, а рядом устроили стадион. Неподалеку от стадиона располагалась Бобровская электростанция – там все время работал гигантский дизель, снабжавший город электричеством. Он производил ритмичный шум, от которого, казалось, здание должно распасться на части – но оно стояло. В 70-х гг. этот звук стучащего мотора исчез, а старый «электрический» дом стоит и по сей день. На главной улице располагалась и почта, куда ходили, чтобы позвонить в Воронеж. На второй этаж вела деревянная боковая лестница, там было две кабины и окошко телефонистки. Соединение осуществлялось при помощи штекерной станции, подозреваю, что она могла быть трофейной. Телефонистка быстро вставляла штекеры в нужные отверстия, а затем набирала номер. Слышно было хорошо, минута разговора с Воронежем стоила пять копеек. Там же, на Кирова, располагалась аптека и дежурный магазин, работавший допоздна. В начале 60-х гг. он закрывался в десять вечера, но уже в 70-х это правило отменили.
На главной улице города росли многолетние цветы, что привносило уют и опрятность, хотя асфальта на проезжей части не было, она была замощена булыжником. Сейчас он покрыт асфальтом, но цветов нет. Очевидно, что те элементы эстетического порядка и городской уездной культуры, которые сложились до 1917 года, и существовали по инерции, постепенно сошли на нет вместе со своими носителями. Уже в 60-х гг. этот процесс постепенного распада традиционных структур повседневности стал особенно заметен. Разрушение старого не подкреплялось становлением более сложного и затейливого нового – малые города погрузились в процесс деградации и обезлюживания, который не преодолен и по сей день. Бобров испытал исход молодежи, которая почти не видела перспектив и уезжала, кто в Воронеж, кто в другие, более динамичные города по соседству. Этот процесс в наше время почти подошел к своему завершению, из Боброва просто бегут, но это тема особого разговора. Собственно городскими в Боброве можно было назвать лишь улицы старого центра. Окраины Боброва и вовсе были деревенскими – избы-пятистенки, крытые соломой, в дожди непролазная грязь и запустение. Бобров постигла судьба многих малых городов, которыми так была обильна дореволюционная Россия. Провинциальная жизнь коренилась в этих поселениях, иногда удаленных от дорог, и обреченных на сонное прозябание, иногда втянутых в бурную жизнь благодаря тем же дорогам. Бобров не был в этом случае исключением. Во многом это было связано с тем, что при советской власти районные центры финансировались по остаточному принципу, городские службы в них были в зачаточном состоянии, улицы, как правило, не имели твердого покрытия, освещались не полностью, да и ритм жизни был неторопливым – время текло медленно, не торопясь.
До революции и после все приехавшие в город высаживались на городской площади, где стоял храм. Это было мощное, высотой более 30 метров, сооружение, построенное в середине XIX века – Троицкая церковь. Она доминировала над городом и великолепно смотрелась из поймы Битюга. В начале 30-х гг. она была закрыта и стояла с покосившимся крестом на колокольне. Вместе с приятелем Вадиком Епифановым в самом начале 60-х гг. я лазил в заброшенную церковь. Внутри было пустынно, валялся битый кирпич, со стен глядели суровые лики святых, колонны поражали своей мощью. Помню, что испытал ощущение боязни в гулком пространстве храма. В 1963 г. церковь взорвали и построили на ее месте здание районной администрации – серое и безвкусное, как и большинство провинциальных строений советской эпохи.
Уровень жизни в середине 50-х гг. в Боброве почти не изменился с довоенных лет. В магазинах было пустовато. Известно, что советская торговля снабжала население товарами и продуктами в соответствии с категориями, утвержденными решениями Совета министров. По первой категории снабжались Москва, Ленинград и столицы союзных республик, может быть, еще какие-то совсем закрытые города, в которых создавали стратегическое оружие. Под вторую категорию подпадали областные центры, под третьею – районные, а все остальные населенные пункты снабжались по четвертой категории. Поэтому в Бобровские магазины попадало то, что оставалось после распределения по столицам и областным центрам. Был, конечно, некий минимум продуктов, которые должны были иметься всегда, но ассортимент был убогим даже по сравнению с Воронежем. В этом смысле весьма характерным был магазин «Сельпо» около рынка. Там продавали твердые, как камни, обливные пряники, разливное подсолнечное масло из железной бочки, сахар, соль-лизунец, стоившие копейку спички, водку, дешевое крепленое вино, сигареты без фильтра и папиросы «Казбек», скобяные изделия, консервы «Завтрак туриста», хозяйственное мыло, хлеб, третьесортный чай, может быть, что-то еще. В хлебных магазинах почему-то не было городских булок, которые моя бабушка по привычке называла французскими, но при этом хлеб, продававшийся в Боброве, был очень вкусным, какого теперь не сыщешь днем с огнем. Сыр и сливочное масло в магазинах почти не продавались, о копченых колбасах не слыхивали, кефира не было и в помине. В такой ситуации спасало натуральное хозяйство. Скорее всего, государство предполагало, что в сельской местности люди выживут благодаря подсобным участкам и живности, а остальные купят на рынке. Так оно и было. Фрукты и овощи у большинства жителей были свои, молоко покупали у тех, кто держал коров. У них же покупали и кизяки. Творог, яйца, мясо, сливочное масло, куры – все это приобретали на базаре. В начале семидесятых ситуация со снабжением несколько улучшилась, но затем вернулась в прежнее состояние.
Проблемой были мука и крупы. Несмотря на то, что карточки были давно отменены, в 50-х годах, в Бобровских магазинах купить крупу было сложно. Мой отец писал маме из Боброва, где он был со мной летом 1954 года, чтобы она привезла круп и печенья, простого мыла и белых булок – в Бобровских магазинах в то время было пусто. Кроме того, отец просил привезти батарейки для фонарика, потому что, как он писал, «электричества сейчас не дают совсем». В том же письме он сообщал о ценах в Боброве. Тем летом отец приобрел для меня воз песку, заплатив за него 15 рублей (1 руб. 50 коп. по ценам 1961 г.), молоко – 2 руб. 50 коп литр, картофель – 11 рублей ведро, яички – 8 рублей десяток. Если соотнести эти цены с зарплатами середины 50-х гг., то окажется, что цены непомерно высоки. Это объяснялось тем, что лето 1954 г. было неурожайным, поэтому и в сельской местности цены на рынке быстро пошли вверх. В более тучные годы цены падали, предложение иногда превышало спрос, но, конечно, не на все продукты.
Мои двоюродные бабушки иногда вспоминали, что в Боброве до революции продавали апельсины и лимоны. Мне представлялось невероятным, что в уездном городке можно было купить заморские цитрусовые. При советской власти лимоны в Воронеже продавались не всегда, а бананы крайне редко «выбрасывали», но это были крохи с московского стола, которые до Боброва никогда не доходили.
Одним из немногих мест, где хоть что-то стоящее иногда продавалось, был магазин, расположенный на территории военной части, которая располагалась в старых купеческих домах. Штатских туда не пускали, у входа стоял дневальный со штыком на поясе, который по одному ему известному принципу отсеивал страждущих попасть в магазин. Я помню, как унизительно просила Вера Михайловна этого солдата пропустить ее вместе со мной. Солдат смилостивился, и мы прошли. Помню, что мы купили там чай. Вера Михайловна была чаевницей, она много лет пользовалась оставшимся от старого самовара металлическим чайником, только в нем заваривала чай и вечером выпивала его целиком. Лучшим подарком для нее был индийский чай, который изредка можно было достать в Воронеже.
В те времена люди были одеты незатейливо, неброско, советская торговля могла предложить достаточно узкий ассортимент одежды и обуви в основном темных оттенков. У женщин на голове преобладали платки, брюк они не носили, многие мужчины носили сапоги, которые были универсальной обувью особенно в ненастную погоду. Мода тогда вряд ли существовала, разнообразия в магазинах не было, зато иногда можно было наткнуться на хорошие книги, которых в Воронеже было не достать. Относительную пустоту магазинов восполнял базар, на который меня иногда брала бабушка Вера. Советская власть регулировала цены, предписывая не продавать продукты не выше определенной планки. Поэтому крестьяне везли на базар товары неохотно, за мясом иногда выстраивались очереди. Но было вдоволь молока, творога, сметаны, масла и овощей. Сливочное масло, которое привозили бабы из Лушниковки, пахло луговыми травами. Оттуда же, из Лушниковки, на Бобровский базар привозили плетеные из куги корзины, каких теперь и в помине нету, искусство плетения их, видимо, навсегда утрачено.
В будние дни базар был полупустым и оживал лишь к середине дня в четверг. Это называлось подторжьем – слово теперь почти неизвестное, как армяк или удила. А основной торг был в субботу. Чтобы купить мясо, пока его не расхватали, бабушка Вера поднималась в пять утра и уже в шесть быстрым шагом двигалась к рынку. В детстве мне казалось, что базар далеко – на самом деле до него было минут 15 хода. Сейчас базар забит палатками, торгующими китайским ширпотребом, а тогда продавали подсолнечные и тыквенные семечки, можно было встретить исчезнувший теперь ревень, гигантские сливы сорта «ренклод», раков и рыбу. Потом в 70-х гг. все это исчезло, а теперь вовсе сменилось расфасованными и упакованными продуктами. Зато в Боброве можно свободно было купить мороженое. Киоск, где его продавали, стоял около стадиона и был выкрашен в традиционный синий цвет.
Кажется, автобусного сообщения с Бобровом в первой половине 50-х гг. не было, поэтому из Воронежа добирались поездом Воронеж – Калач. Он отправлялся примерно в 10 вечера, а к двум ночи был в Боброве. Я помню, как однажды с бабушкой совершил такое путешествие. Мы высадились из поезда на Бобровской площадке, внизу мерцал Битюг, поезд ушел, и мы двинулись в дорогу. Было тихо, где-то гудел паровоз, мы быстро добрались и начали стучать в окно. И хотя сестры бабушки были извещены о нашем приезде, у них начался небольшой переполох. Подгорную часть Боброва опоясывала железная дорога, и для меня все движущееся по ней имело особый смысл. Особенно привлекали паровозы и дрезины, которые изредка прокатывались по путям и на которые я смотрел как на чудо. Тогда еще электрическая тяга до Боброва не добралась, и паровоз для меня являл собой величественное зрелище – пар, лязг, свистки и состав, тянущийся по рельсам. В конце состава обычно прицеплялся вагон с открытой будкой для охраны – тогда было принято сопровождать поезда. Там действительно сидел человек, или два. Я тогда не задавался вопросом, каково было зимой сопровождать поезд в холоде и на ветру.
До сих пор я помню место, куда мы ходили смотреть на паровозы – это неподалеку от холма, на котором располагался станционный дом Бобровской площадки 210 километр, как она обозначена в справочниках и картах. Когда через Бобров прошла железнодорожная линия Лиски – Поворино (а было это в 1895 году), на откосе холма, на котором расположен город, была сделана площадка для остановки поездов. Это был небольшой павильон с кассой и буфетом. В советское время там иногда продавали пиво, в небольшом зальчике на деревянных скамьях с гнутыми из толстой фанеры спинками сидели в ожидании поездов пассажиры, которых к электричке собиралось достаточно много. Теперь холм, откуда я лицезрел паровозы, зарос деревьями и кустами, в бывшем станционном помещении расположилась небольшая фабрика по производству одеял, а билеты в притормаживающих на платформе электричках теперь продают в самом поезде. Да и тех, кто садится в поезд на площадке, очень мало. К этому добавлю, что и калачеевский поезд давно отменен.
В.Б. Колмаков [Ответ]

Из Бобровского прошлого 2
До прихода большевиков к власти Бобров был высококультурным городом по сравнению с другими уездными городами губернии. В нем имелось две гимназии, женский пансион, приходские школы, библиотека, в городском парке играл духовой оркестр. В городе сложился слой образованного мелкопоместного и личного дворянства и интеллигенции, духовенства, издавался единственный на всю губернию литературный журнал под названием «За жизнь – жизнь». Все это создавало ту духовную атмосферу, что была быстро утрачена после 1917 г. Какая-то часть старожилов уцелела и сохранилась вопреки турбулентным годам советской власти, но их было настолько мало, что они были незаметны в новом социальном раскладе. Тот слой образованных людей, который существовал в нем до революции, начиная с 20-х гг. интенсивно прореживался советской властью. Выпалывали всех порядочных, знающих людей, которые на взгляд новой власти были носителями старой культуры. Новая рабоче-крестьянская интеллигенция, как и дореволюционная, тоже была занята интеллектуальным трудом, но образование и культурный багаж она имела иные. Кроме того, город постоянно пополнялся выходцами из ближних и дальних сел. Собственно, слободы Смыговка, Чукановка и Азовка были заселены этими людьми.
Бросалось в глаза, что многие жители лузгают семечки. Впрочем, лузгали их охотно и в областном центре. Кожуру можно было увидеть везде, полы присутственных заведений были ею усыпаны, она валялась на тротуарах, на полу магазинов, и просто на дороге. О базаре и автостанции я не говорю. Очевидно, что семечки, как сказал Н. Михалков, в России есть не еда, но образ жизни. В семечках недостатка не было – стоили они дешево, 10 копеек стакан, к тому же подсолнухи выращивали повсеместно. Дело, конечно, не в семечках, их лузгали всегда. К концу 60-х гг. социальное лицо города изменилось, что стало особенно заметно, когда в 70-х естественным образом стали уходить люди, получившие воспитание до прихода к власти большевиков. В целом Бобров производил впечатление тихого, кое-где уютного, но в целом заброшенного провинциального городка.
Бобров был основан на реке, да и название свое город получил от бобров, которые некогда населяли обширный лес по Битюгу. В 50-х – 60-х гг. берега реки кишели людьми, на «уголке», там, где река делает крутой поворот, во второй половине дня трудно было найти свободное место близ воды. Битюг с тех пор сильно обмелел и обильно зарос кугой и камышом, который раньше его регулярно срезали, потому что в большинстве крыши в те времена были камышовыми. Битюг и сейчас остается излюбленным местом отдыха, но людей на реке стало заметно меньше. До революции на реке были купальни, отдельно мужская и женская. По реке охотно катались на лодках и устраивали пикники, для которых было два излюбленных места – Большая и Малая Дворянская. Это две песчаные отмели, расположенные вверх по течению реки неподалеку друг от друга. В 60-х гг. мне приходилось там не раз бывать, вода была по-прежнему чистой, но публика, конечно, уже иной.
Если смотреть на пойму реки с холма, то можно было увидеть дорогу, уходившую от Боброва в лес и два деревянных моста. По дороге можно было попасть в затерявшуюся в лесах Лушниковку, а затем в Хреновое. В 60-х гг. дорога на Лушникову представляла собой грейдер. Бабушки рассказывали мне, что дорога эта первоначально была гатью, и лишь в дальнейшем ее покрыли землей. Перед мостами в дно реки были вбиты «быки», чтобы противостоять ледоходу. Летом эти «быки» были излюбленным местом купания местных мальчишек. Игра, в которую они играли, называлась «руль» и была ничем иным как догонялками на воде. Местные все были в черных немарких сатиновых трусах, которые в изобилии выпускала советская промышленность. В те времена культура мужской купальной одежды еще до Боброва не дошла, а может быть, о плавках знали, но относились к ним как излишеству изощренной городской жизни. На воде местные пользовались черными надутыми камерами из-под автомобильных колес, на них же плавали, устраивали свалки и лежали на берегу.
Около Боброва Битюг делает поворот и расширяется, подходя в дальнейшем к подножию холма, на котором стоит город, вернее, его самая старая часть. Это самое широкое место на реке называлось Затон. На его берегу стояла будка лодочной станции, покрашенная в традиционный серо-синий цвет и облинявшая под жарким солнцем и дождями. Помню, что летом во второй половине дня мы с Верой Михайловной отправлялись на речку. Мы спускались сначала по Пугачевской, и, перейдя железную дорогу, оказывались на тропинке, которая шла вдоль дороги, постепенно спускаясь вниз. Правее был спуск в виде деревянных дубовых ступенек, сделанных, кажется, еще после войны, но он вел к т.н. «бабьей» купальне, которая была далеко от Затона. Наша тропинка ступенек не имела, и для Веры Михайловны представляла сложность на обратном. Пути. А по пути на речку тропа выводила нас к домам, стоявшим у подошвы бобровского холма. В этом месте он был достаточно крутым, и с если стоять внизу. То казалось, что поезда по железной дороге идут прямо над головой. Меня всегда интересовало, как чувствовали себя жившие там люди, наверно, привыкли, как человек привыкает ко всему. Спустившись к домам, мы пересекал луг и оказывались у будки, в которой и находилась лодочная станция. В те времена в ходу были плоскодонные лодки, отличавшиеся удивительной устойчивостью, но тяжеловесные на ходу. Аренда лодки стоила копеек 15 или 20 в час, а в качестве залога Вера Михайловна оставляла лодочнику паспорт или часы. Лодок в прокате было немного, штук 6-8, иногда приходилось ждать, и если свободных посудин не было, шли на «уголок», где была большая отмель, и Затон можно было перейти вброд. Отвечавший за прокат лодок дедок осуществлял перевоз желающих на другой берег, что стоило пять копеек. Надо сказать, что все время кто-то переправлялся, скорее всего, это были жители Лушниковки, располагавшееся в паре километров от Боброва. Регулярного автобусного сообщения между Лушниковой и Бобровом, видимо, не было, и жители Лушниковки полагались на свои ноги и переправу, которая позволяла им сравнительно быстро попадать в город. Теперь перевоза нет, и непонятно, как люди перебираются на другой берег, хотя, скорее всего, теперь у них в этом просто нет нужды. По ту сторону Затона простирался луг, кое-где поросший кустарником, на котором паслось стадо коров. Луга давно нет – все заросло лесом, как нет и коров. В начале 60-х в Боброве почти в каждом дворе была корова. Утром их собирали в стадо, которое пастух гнал вниз, а вечером пригонял назад, и коровы сами разбредались по домам. Уже в 70-х гг. стадо исчезло. То ли коров держать стало невыгодно, то ли еще что, но с тех пор я почти не пил настоящего парного молока.
На реке вплоть до начала 70-х гг. можно было встретить долбленки – лодки кустарного производства, выдолбленные из толстого ствола дерева. Мне приходилось видеть, как на них перевозили свежескошенное сено. Я тогда не понимал, что за необходимость переправлять его по реке. Потом стало ясно, что абы где косить не разрешалось, и владельцам крупного и мелкого рогатого скота приходилось изыскивать лесные поляны и косить там, а потом доставлять сено по воде. В 60-х гг. промышленность освоила массовый выпуск лодочных моторов, и на реке появились первые моторные лодки. Поэтому кататься на веслах стало менее приятно, а иногда даже опасно. Моторки поднимали волну, размывали берега и распугивали рыбу. Кончилось тем, что в 70-х гг. их запретили. В Боброве у меня была удочка, но одного меня на реку не пускали, а когда вырос, то интерес к рыбной ловле потерял. Иногда в Бобров приезжал мой дед, с которым я ходил ловить рыбу, но не помню, чтобы мы поймали что-то крупное. Видимо, дело было в том, что у деда снасти в Боброве не было, а моя удочка была примитивной.
Основным развлечением в Боброве было кино. Широкоэкранного, а тем более широкоформатного кинотеатра не было, а в тех, что были – «Родина» и «Дружба» – крутили фильмы на узком экране. Первый находился метрах в двухстах от нашего дома. Он был открыт в дореволюционном строении, которое принадлежало купцу и было некогда складом. На втором этаже имелась комнатушка. Выполнявшая функции буфета. Не знаю, что там продавали, скорее всего пива, за которым толпились мужики. Балкона в зале не было, сиденья были деревянные, откидные, сидеть на них было неудобно, быстро начинала болеть спина. Поскольку часть публики опаздывала, в зале довольно долго стоял шум хлопающих сидений. Вера Михайловна посещала все фильмы подряд на протяжении многих лет. Она покупала билет за 10 копеек, и занимала место в третьем-четвертом ряду. Лишь зимой, когда было скользко и рано темнело, Вера Михайловна сидела дома. Если память мне не изменяет, в будни кино крутили два раза – в 17 и 19 часов. В воскресенье прибавлялся сеанс в три часа дня и вечерний – в девять. Кроме того, по выходным показывали детские фильмы, тогда сеансы начинались в десять утра.
В течение многих лет Вера Михайловна вела списки фильмов, которые посмотрела. Приведу один из них за 1963 год с указанием года выхода фильма: «Выстрел на Климантане» (1962), «Каин 18-й» (1963), «Большая жизнь» (1946), «Саванна и джунгли», «Русское чудо» (1963), «Любовь и второй пилот» (1960), «До востребования» (1961), «Северная радуга» (1960), «Большая дорога» (1962), «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1961), «Дети Эллады» (1951), «Разрушенная цитадель», «Странствия Одиссея» (1954), «Тревога в горах» (1955), «Капитан из Кельна» (1956), «Дело было в Пенькове» (1957), «Стакан воды» (1957), «На задворках» (1956), «Цель его жизни» (1957) и т.д. Всего за год показывали около 80 кинофильмов. Некоторые из них были новыми, но по большей части крутили архивное кино, знакомя публику со старыми произведениями киноискусства.
Другой кинотеатр «Дружба» находился рядом со стадионом и городским парком. Когда-то на этом месте была площадь и Никольский храм. До войны храм был закрыт, а после войны разрушен; из основной части храма построили летний кинотеатр, в котором шли фильмы «второго экрана», но иногда показывали и совсем новые. Вокруг кинотеатра разбили парк, а на оставшейся части площади устроили стадион. Стадион представлял собой не очень ровное футбольное поле с залысинами и воротами без сетки. Поле пересекало две или три дорожки, по которым все время ходили, а со стороны улицы Кирова были поставлены в три ряда деревянные скамьи, заметно скособочившиеся и потемневшие от времени. Иногда на стадионе в одни ворота играли местные, они весело матерились, не обращая ни на кого внимания. Здесь же возвышалась построенная до войны водонапорная башня, которую снесли в 2006 г.
Особым развлечением для меня был тир. Он находился рядом с автобусной станцией, которая располагалась на бывшей базарной площади. В тире я стрелял часто, выстрел из пневматического ружья стоил две копейки. В конце 60-х годов тир исчез. Вообще тиры советская власть поощряла. Видимо, предполагалось, что население научится стрелять, что окажется небесполезным в грядущей войне. Сама станция представляла собой небольшой открытый деревянный павильон с одним окном – кассой и скамейками. Там мы сидели, ожидая, когда покажется автобус из Воронежа, на котором приезжала мама или бабушка София Михайловна. Мама всегда вносила струю энергии в тихую жизнь, начиналась прополка огорода, я бегал за водой, мыли полы и протирали стекла, затянутые паутиной.
Вечера летом тянулись долго, хотя по нынешним стандартам летнего времени смеркалось рано. До темноты сидели на лавочке, или играли в карты, спать ложились рано, сразу же после десятичасовых новостей по радио. Телевидение в те годы только набирало силу и входило в моду. Первые телевизоры появились в Боброве в конце 50-х гг., а в следующем десятилетии телевизор стал непременной принадлежностью почти в каждом доме. Для устойчивого приема владельцы аппаратов воздвигали высокие шесты, к которым прикрепляли антенны, и лишь в 70-х надобность в них отпала – под Бобровом построили вышку ретранслятора. После шести вечера на улицах было пустынно, магазины были уже закрыты, с работы все вернулись, последние отдыхающие и рыбаки тянулись с реки, и кроме кино пойти было, собственно, некуда.
В те времена, когда не было автобусов, до Боброва добирались на конной тяге, и путешествие это при благоприятном стечении обстоятельств могло длиться целый день – я имею ввиду погоду и свежесть лошадей. Выехав из Воронежа ранним утром, к ночи можно было завидеть маковки бобровского Успенского храма, стоявшего у въезда в город. Несмотря на то, что по городу сновали машины, для многих конная тяга при советской власти оставалась единственным удобным и доступным способом передвижения. Владельцы лошадей платили так называемый гужевой налог, и могли пользоваться индивидуальным живым транспортом. Естественно, лошадей впрягали в телеги. Все многообразие повозок, в которые некогда можно было впрячь лошадь, при советской власти исчезло. Не было двуколок, колясок, дрожек, таратаек, кабриолетов, бричек, ландо и рыдванов – остались одни грубо сделанные телеги. На улицах, естественно, встречались кучи конского навоза, вокруг которых суетились воробьи. На телегах восседали одетые традиционно мужички – сапоги, кепка, рубаха и неопределенной формы брюки. Телеги был медленным, но надежным видом транспорта, который ныне уже исчез.
В начале 60-х гг. путешествие из Воронежа в Бобров было достаточно долгим. Нынешнего автовокзала в областном центре на Московском проспекте тогда еще не было, и автостанция, откуда следовали автобусы, располагалась на левом берегу, там, где дамба, идущая от Чернавского моста, пересекается с Ленинским проспектом. Теперь на этом месте какие-то кафе и закусочные, а тогда стоял обшитый некрашеной фанерой барак, который и выполнял функцию автовокзала. Никакого предварительного заказа билетов не существовало. Утром мы выезжали на автовокзал, дедушка стоял в длинной очереди, все это длилось несколько часов, и потом уезжали. Автобусы были маленькими, пыльными, в них набивалась уйма народа. И все это трясясь и дребезжа, двигалось по ростовской трассе, которая лишь местами была вымощена булыжником, 110 километров преодолевались за 3 – 4 часа с остановками в Рогачевке и Московском. Тогда не было дороги через Карандеевку, а ехали через Верхний Икорец. Когда шли дожди, в наиболее опасных местах, где машины вязли в грязи, стояли трактора, чтобы вытягивать истомившееся в борьбе с черноземом транспортное средство. Если было сухо, за автобусом тянулся длинный шлейф пыли, которая проникала всюду. Поэтому после приезда домой долго мылись и с наслаждением вдыхали свежий чистый воздух. В течение многих лет цена на билет оставалась неизменной – 1 р. 58 коп, лишь в конце 80-х она увеличилась в связи с тем, что появились мягкие «Икарусы». В семидесятых годах на трассу вышли львовские автобусы, которые проработали до конца советской власти даже некоторое время после.
На рубеже 50-х – 60-х гг. в Бобров ездили маломестные автобусы ГАЗ-651. Летом в них было жарко, зимой холодно, но они упорно трудились на междугородних трассах, пока их не вытеснили более комфортабельные собратья. После того, как заходили пассажиры с билетами, в автобус набивались все, кто мог туда протиснуться, Пол был уставлен мешками, баулами, сумками, чемоданами и особенно корзинами. Место шофера не отделялось как особый отсек от пассажиров. Автобус, переваливаясь на бугристой дороге, не спеша катил на юг. Ростовская трасса была, как я сказал выше, в основном грейдерной. В начале 60-х гг. ее начали постепенной покрывать асфальтом и к концу десятилетия закончили. Несколько раз в Бобров приезжал мой дед. Ездить автобусом на столь дальние расстояния он не любил, и, несмотря на небольшую пенсию, предпочитал частника. На автовокзале подбиралось 3-4 попутчика, и на «Волге» за 3 рубля он добирался до Боброва. Обратно, конечно, он ехал автобусом, потому что из Боброва желающих ехать в Воронеж с удобством не находилось. Как правило, дед в Боброве что-нибудь чинил, красил окна и двери и конечно рыбачил.
Вдоль дороги над полями висели степные орлы. Теперь их нет, а тогда они парили в вышине, высматривая добычу, и были непременным элементом любого сельского пейзажа. Около дороги и над ней вились насекомые, причем их наличие можно было заметить лишь задним числом. Когда в начале 70-х гг. родители купили «Жигули», мы начали регулярно ездить в Бобров на выходные. Вся поездка занимала часа полтора, иногда меньше. На трассе (после Рогачевки она была двухрядной) можно было выжимать не больше 90 километров в час. При такой скорости о ветровое стекло разбивались сотни бабочек, жучков и мошек, оставляя разноцветные «мазки». Они так залепляли стекло, что по приезде я набирал из колодца воды, чтобы привести его в надлежащий вид. После возвращения в Воронеж операция повторялась. Не так давно я с приятелем съездил в Бобров и вернулся в тот же день назад – ветровое стекло было почти чистым. Насекомые исчезли.
Дорога в Бобров была и скучной, и интересной одновременно. Скучной она была как большинство русских степных дорог, где глазу почти не за что зацепиться. Но при этом можно было увидеть многое из того, чего не увидишь в городе. Удивляли лесополосы. Все поля были обрамлены ровно высаженными рядами деревьев, которые, как мне объяснил дед, задерживают влагу. Потом я узнал, что их сажали во исполнение сталинского плана лесозащиты. Лесополосы помогли предотвратить засухи и уменьшали действие суховеев, от которых всегда страдало Черноземье. Вдоль дороги тянулись деревянные телеграфные столбы. Количество проводов на столбах в пятидесятых годах было небольшим. А затем увеличилось, как увеличилось количество перекладин, к которым они крепились. А потом все столбы исчезли. Наверно, проложили кабели под землей и надобность в телеграфных столбах отпала. То здесь, то там виднелись триангуляционные пункты. Я тогда не знал, как они называются, меня удивляло, что на протяжении всего пути встречаются небольшие искусственные курганы, причем некоторые имели небольшую дверку, которая вела внутрь. Потом, обучаясь на военной кафедре, я уяснил, что эти пункты были точками ориентации на местности на случай войны. Они были разбросаны по огромной территории, можно было себе представить, какая была проведена по объему работа.
Ростовская трасса пересекала несколько речушек, которые теперь почти исчезли. Это Хворостань, Красная и Кондрашкин Лог. Еще не были построены плотины и запруды, благодаря которым они в дальнейшем пересохли. Последней речкой на пути в Бобров был Икорец. Перед мостом автобус останавливался, все вылезали и пешком переходили через деревянный мост, а потом проезжал автобус. После этого до Боброва оставалось минут тридцать пути. Бобров начинался исподволь. Сначала встречались совсем утлые хаты с завалинками, покрытые старой соломой, огороды, изгороди, плетни с сушащимися на них крынками. Бросалось в глаза почти полно отсутствие фруктовых деревьев. Скорее всего, в пятидесятых годах они еще не восстановились после вырубки конца сороковых. Хотя, может быть, их просто не сажали, не надеясь на будущее. Потом шли домики, крытые камышом, и лишь затем в длинный ряд выстраивались крытые железом или шифером дома. Затем автобус проезжал мимо Успенской кладбищенской церкви, единственной, избежавшей поругания из четырех Бобровских храмов. Здесь заканчивался мягкий грейдер и начинался булыжник, на котором машину неимоверно трясло. Дорога далее шла прямо мимо базара, автобус сворачивал сначала налево, а потом направо и выезжал на бывшую Миллионную, носившую далекое от Боброва имя Кирова. Около закрытого в тридцатые годы Троицкого собора он наконец останавливался. Здесь издавна располагалась стоянка извозчиков, а в дальнейшем там же разместилась и автостанция.
По соседству с ней стоял нарядный двухэтажный дом, как мне объяснили как-то бабушки, принадлежавший некогда купцу Мирошникову. Внутри на первом этаже торговали продуктами, а на втором ширпотребом, кажется, тканями и одеждой. Наверх вела металлическая кованая крутая лестница, по которой мне нравилось взбираться, а затем сбегать вниз. Напротив автостанции располагался книжный магазин, куда я регулярно заходил, став постарше, и где Вера Михайловна покупала мне книги, когда я не мог сделать этого сам. Как говорилось выше, рядом стояла будка тира, а невдалеке газетный киоск. Кажется, больше ничего там не было.
Пока я был в Боброве, Вера Михайловна договорилась в местном доме учителя, что я буду ходить играть на фортепиано в дом учителя, чтобы не утратить навыки, полученные в музыкальной школе в течение года. Я исправно ходил, что-то играл по нотам, скорее всего это были нелюбимые мной этюды Карла Черни из его знаменитой «Школы беглости». Меня обуревали простые чувства – рядом была река, книги, огород и сад, где я проводил время в свое удовольствие, а тут – Черни. Я механически отыгрывал свое время, уговаривая бабушку Веру сократить его, и бежал домой. Однажды я пошел туда с Серафимой Михайловной. Каково же было мое удивление, когда она, сев за фортепиано, взяла несколько благозвучных аккордов. Лишь потом я выяснил, что она обучалась музыке в женском пансионе и неплохо играла.
Улица Пугачевская, где стоял дом моих бабушек, как и большинство улиц Боброва и при советской власти оставалась незамощеной и не имела ни булыжного, ни асфальтового покрытия. Середину ее прорезала глубокая канава, образовавшаяся после ливней, поэтому в дождь улица превращалась в труднопроходимое препятствие с глубокими вымоинами. Одну сторону улицы Пугачевской, противоположную той, где стоял дом моих бабушек, в начале 60-х заасфальтировали, что вызвало законную зависть и недоумение у тех, кто жил на стороне без асфальта. С того времени покрытие там не меняли, оно потрескалось, местами исчезло, но остатки его по сей день напоминают о единственной при советской власти попытке благоустроить одну из улиц старого города. Справедливости ради следует сказать, что в 2012 г. Пугачевскую заасфальтировали, открыв проезд для машин. А тротуар остался прежним, вернее, то, что осталось от него на одной стороне. На другой его как не было, так и нет. Так как улицы уездного города освещались слабо, то на Пугачевской было две или три лампочки, так что ночью темень была непроглядная. Однако благодаря этому в Боброве в детстве я впервые увидел Млечный путь и все звездное небо, эта картина меня тогда поразила.
В третьем классе меня приняли в пионеры. Для меня это было важным событием, и я втайне гордился, невзирая на то, что старшеклассники к галстуку относились почти с презрением, и как только выходили из школы, прятали галстуки по карманам. Позже я тоже так стал делать. Но летом после третьего класса, когда я приехал в Бобров, меня распирала гордость. Я попросил бабушку Веру пойти со мной во второй половине дня по улице Кирова. Смысл прогулки заключался в том, чтобы показаться на людях галстуке. Меня не смущало, что шло каникулярное время, когда никому из пионеров не могли прийти в голову повязывать галстук. Вера Михайловна, не потерявшая еще навык завязывания галстуков, повязала мне его по всем правилам. Мы прошли по улице, и, дойдя до стадиона, повернули назад. Никто на мой галстук не реагировал. Потом нам повезло, и возле шумящей электростанции мы встретили какую-то старую знакомую Веры Михайловны, которая удостоилась чести лицезреть меня с пионерским атрибутом. Мне было очень приятно, потому что мои усилия показаться в галстуке были замечены, хотя, конечно, и не всеми.
В начале 60-х гг., когда мы с бабушкой гостили в Боброве, вместе с Верой Михайловной мы ходили на кладбище. Она подвела меня и бабушку, которая плохо помнила расположение могил, к могиле их мамы Анны Ивановны. Рядом была похоронена ее сестра, Александра Ивановна, которая доводилась всем моим бабушкам крестной матерью. Я потом пытался разыскать эти могилы, они располагались в самом центре кладбища, но, видимо, они исчезли как «бесхоз», то есть в них было произведено еще одно захоронение.
Дом на Пугачевской улице, где жили мои двоюродные бабушки, располагался в том месте, где равнина превращается сначала в пологий, а затем все более крутой склон, с которого открывался потрясающий вид поймы Битюга. Виднелся местами заболоченный луг, далее лес, за которым располагалась Лушниковка, а ночью на горизонте просматривались огни Хренового. Бабушки говорили, что до войны вся пойма реки была лесистой. Но деревья порубили на дрова – в годы войны топить было нечем. Во время войны их дом разграбили. По ее рассказам, после отселения в доме жили красноармейцы, почти все книги и утварь исчезли, и после возвращения им пришлось наживать имущество практически с нуля. Вера Михайловна вместе со школой, где она работала учительницей начальных классов, эвакуировалась в село Щучье на север области. Это была, пожалуй, самая дальняя поездка, которую она совершали за свою жизнь, если не считать вояжей в Воронеж, где до революции она училось в Мариинской гимназии. В этом укорененном стремлении жить на одном месте и не ездить далеко чувствовалось нечто глубоко традиционное.
В.Б. Колмаков [Ответ]

Из Бобровского прошлого 3
Дом этот, стоявший на каменном фундаменте, выходил на улицу пятью окнами и был сложен из бревен и крыт толстым слоем камыша. Вход в него был со двора. Из сеней одна дверь вела прямо – в залу, другая налево на кухню, где располагалась русская печь, перед которой был забран металлической пластиной во избежание пожара. В печи помимо основного очага имелась духовка и «выход» для трубы самовара, специальный дымоход, который назывался отдушник. Жерло печи летом было затянуто голубой занавеской, внутри я видел чугуны и кастрюли, которые, видимо, употреблялись зимой. Сбоку к печи была приставлена старая коричневая лестница, состоявшая из трех ступней.
Из кухни можно было пройти еще в одну комнату, площадью примерно 20 кв.м. В свою очередь из залы был ход еще в одну комнату, окно которой выходило в двор. Со стороны улицы окна дома закрывались ставнями, но сами окна не раскрывались в привычном нам порядке – они имели лишь форточки. Ближе к лету окна «выставлялись», то есть рамы вынимали, затем их мыли и вставляли обратно. Приток свежего воздуха обеспечивался тем, что летом входная дверь, которая выходила во двор, была всегда открыта. Несмотря на то, что она была задернута марлей, в доме было много мух и комаров. Для борьбы с мухами применялись т.н. липучки, они представляли собой клейкую ленту, которая продавалась в аптеках в скатанном виде, и при необходимости один конец ее вытягивался из картонной кассеты и прикреплялся так, чтобы вся лента висела в виде спирали. Постепенно липучка облеплялась мухами, затем ее выбрасывали. Откуда-то в сад прилетали пчелы. Иногда появлялись шмели и истребители пчел шершни. Особенно меня впечатляли мухи с желтым туловищем, которые зависали на одном месте подобно вертолету. На участке водилось множество насекомых, о которых в городе не имел понятия. Прежде всего, там была уйма кузнечиков, на которых я пытался ловить рыбу. Иногда залетала саранча, которую очень боялись, видимо, памятуя о каких-то старинных событиях, связанных с появлением крылатых хищников. С реки прилетали стрекозы, некоторых мне удавалось поймать, но мне так и не удалось изловить большую, длиной сантиметров двенадцать стрекозу, обитавшую на Битюге.
Мебели в самом доме было немного. В комнате Веры Михайловны располагался стол, на котором стояла лампа и несколько горшков с цветами, среди которых была карликовая роза, предмет ее гордости. Кроме того, имелись венские стулья, этажерка с книгами, шкаф для посуды. Вера Михайловна спала в своей комнате на кровати, которую она каким-то образом получила от Мариинской гимназии. Не знаю, как ей это удалось, но кровать действительно была старинная, точно такую показал Н. Михалков в «Сибирском цирюльнике». В большой комнате, где после войны жила Серафима Михайловна, в центре стоял большой стол, венские стулья и старый резной шкаф, покрытый темно-красным лаком, весь изъеденный древоточицей. Рядом стоял большой крашеный сундук. Кроме того имелся фанерный крашеный шкафчик для посуды и продуктов, на котором стоял невероятно громко тикающий будильник. В углу у окна стоял круглый столик с зеркалом, пудрой и щипцами для завивки волос. Серафима Михайловна спала на никелированной кровати с шарами, такие спальные места в изобилии производились советской промышленностью в послевоенные годы. Кровать была тяжелой и устойчивой. Перед двумя окнами стояли горшки с алоэ, который в народе называли «дураком», в другом углу на стене имелась пустая полка для иконы. Тогда в детстве я не мог понять, зачем в углу расположена полка, на которой к тому же ничего не стоит, да и находилась она достаточно высоко. Еще в комнате Серафимы Михайловны была буржуйка, соединявшаяся трубой с русской печью, выходившей в комнату одной из своих стен. Именно в этой комнате я и ночевал на травяном матраце на полу. Спать на нем было жестко, но приятно, особенно в жару. Снизу комната казалась совсем иной, высокой и таинственной. Полы в доме были застелены ковриками ручной вязки, на окнах висели занавески.
В передней, выполнявшей роль кухни, стоял очень древний стол с резными ножками, совсем обветшавший – на нем готовили. Это был осколок былого благополучия. Рядом находился большой и длинный сундук, в котором зимой хранили картошку. На нем стояли две трехфитильные керосинки и примус. Никакого газа в Боброве, конечно, не было. Керосинки заправлялись керосином, который периодически привозили на улицу Красной печати возле водоразборной колонки, и за которым надобно было стоять в небольшой очереди. Керосинки грели медленно, вода в чайнике доходила до кипения примерно за час. Там же в прихожей стоял большой бак для чистой воды. Быт был нехитрым, незатейливым, по нынешним временам примитивным. Конечно, электричество было, но его довольно часто и всегда неожиданно отключали, особенно в грозу. В целом это был весьма незатейливый быт, который смогла обеспечить в провинциальном городке советская власть. В детстве и потом в молодости я воспринимал Боров как место отдыха от шумного Воронежа, как место, где можно найти уединение и тишину. Конечно, летом городок производил цветущее впечатление, невзирая на дефицит, скромность быта и простоту жизни. летом несомненно, в Боброве жить было легче, чем зимой. Я не задумывался о том, что бабушкам требовалось приложить усилия, чтобы очистить от снега дорожки, проложить путь к сараю и к калитке. Что ходить им в гололед было трудно и боязно – все это мне не приходило на ум – я был поглощен другим. Но ведь они-то жили, выживали, переживали зимы, иногда суровые, иногда не очень.
Кроме электричества в доме было радио. В одной из комнат висела черная «тарелка» – репродуктор, по которому слушали первую программу Всесоюзного радио. Тарелка вещала весь день, по утрам после восьмичасовых новостей вклинивалось воронежское радио, а затем минут на десять бобровское, передававшее местные новости. Из того, что вещала тарелка, мне особенно запомнилась утренняя гимнастика, которую передавали в 11 утра. Бодрый голос Николая Гордеева, много лет звучавший в это время, и весьма оптимистический аккомпанемент мне очень нравились.
Ни до, ни при советской власти водопровода в доме не было. Ближайшая колонка находилась в сотне метров на ул. Красная печать (бывшая Секретарская) или внизу на ул. Свободы. Это были старинные колонки, имевшие толстый тяжелый рычаг, который нужно было тянуть вверх, чтобы полилась вода.
К дому прилегал большой участок, площадь его могла доходить до 1800 кв. м. Это был остаток того, что отрезали вскоре после революции. По рассказам бабушек, раньше на их участке был пруд, который подпитывался ключами. Вообще в этой части Боброва подземные воды залегали необычно близко от поверхности, поэтому деревья, имевшие глубокие корни, не приживались. Рядом с домом росли сливы. Это был очень вкусный сорт «ренклод», плоды которого были сочные и мясистые. Иногда в урожайные годы слив было так много, что их раздавали соседям. Кроме того, Вера Михайловна посадила белую сливу, которая приносила сладкие плоды. Также имелось несколько вишен и яблонь – ранет, антоновка и что-то еще. В 50-х гг. недалеко от дома вырос высокий пирамидальный тополь, а рядом с ним акация. Тополь тянулся все выше, и в конце концов его спилили, потому что боялись, что ветер повалит его на дом. Акация погибла сама, не выдержав контакта с подземными водами. На соседских участках виднелись пугала. Их ставили, чтобы отогнать птиц, но, кажется, толку от них было мало. Теперь пугал не видно, их заменила химия либо генномодифицированные растения, которые птицы не любят.
От улицы участок отделял старый забор, сделанный, видимо, еще до войны. До войны, как мне казалось, забор был покрашен в зеленый цвет, но к концу 50-х гг. краска давно облупилась, дерево рассохлось и растрескалось и старый забор потемнел. Он был темно-серого цвета, каким бывает дерево, много лет испытывающее влияние снега, дождя, ветра и кол****ий температур. Рядом с воротами, которые уже невозможно было открыть, находилась калитка, запиравшаяся на висячий замок. Калитка была на самом деле деревянной дверью, обветшавшей к 60-м годам, она прикреплялась к могучему дубовому срубу. Рядом стоял второй сруб, причем оба они были соединены подобием крыши, под которой проходили, входившие в калитку. От калитки дорожка загибалась дугой влево и приводила ко входной двери во дворе, летом всегда открытой. Рядом со входом в дом имелась скамейка без спинки, на ней любили сидеть теплыми летними вечерами. Около дома было много цветов. Прежде всего, на длинной дугообразной грядке росли георгины, которые выращивала Серафима Михайловна. Зимой луковицы георгинов хранились в ящичках с песком, а весной высаживались. За георгинами виднелась тигровая лилия и многочисленные флоксы – белые, розовые и какие-то ещё. У самого входа в дом рос душистый табак, мальва, гайлардия, желтые шары, куст мака, жасмин и несколько видов сирени. Рядом располагались большие заросли мыльнянки – лекарственного растения с красивыми цветами, которое бабушки иногда использовали в лечебных целях. Здесь же рос табак, издававший вечером густой пряный запах, привлекавший пчел. Повсюду виднелись оранжевые ноготки и садовая ромашка. Слева от дорожки прямо перед окном дома располагался огромный куст чайной розы. Вечером цветы источали насыщенные сладковатые запахи, до темноты вокруг них вились пчелы и шмели. Некоторые из них к вечеру закрывали бутоны, и Вера Михайловна объясняла мне, что по цветам можно проверять часы.
В самом конце участка располагался сарай с камышовыми стенами и такой же крышей. В нем пахло сырым деревом, там хранились уголь, дрова и кизяки – топка, как говорили бабушки. В двух шагах от сарая был колодец, воду из которого брали для полива. В колодце иногда попадались лягушки. Мне он казался бездонным, но однажды, когда было засушливое лето и огород поливали часто, воду из него вычерпали, и я увидел совсем близко черное дно. На ночь колодец запирался на замок. Не имея холодильника, бабушки хранили скоропортящиеся продукты в большой плетеной корзине, которую опускали в колодец до уровня воды. Все-таки там было прохладнее, чем в доме.
Большая часть участка отводилась под овощи, но кроме того, росли большие кусты сирени, если память не изменяет, четырех сортов, крыжовник и зеленый горошек. В самом конце у забора располагалась тыквенная плантация и несколько подсолнухов. Вера Михайловна сажала тыквы и арбузы, которые вырастали маленькими и кислыми. Большая часть участка была засеяна картофелем, но кроме него выращивались практически все овощные культуры. Огород регулярно зарастал осотом и лебедой, которые приходилось полоть. Иногда эти сорняки, подминавшие картошку, бывали гигантского роста. Тогда их пололи, где выдергивая сорную траву, где подрубая тяпкой. Сложенные в кучи сорняки постепенно усыхали, превращаясь в удобрение. Казалось, после такого разгрома войско сорняков не восстановится. Но выпадали дожди, и все начиналось снова. Природа стремилась заполнить все пустоты. Ничего диковинного на участке не росло, но трудно себе представить, какой труд надо было вложить, чтобы получить минимальный урожай. Никаких удобрений кроме навоза, мои бабушки не признавали. Уже в 60-х гг. они договаривались с кем-то из соседей, чтобы те выкопали картошку, за что получали половину урожая. На участке вдоль дорожек росла густая трава, доходившая до пояса. Ее брались косить те, у кого была корова. После покоса, если шли дожди, довольно быстро вырастала отава, которая путалась под ногами. Огороды в те времена обносились плетнями. Теперь искусство создания плетней утрачено, а раньше оно процветало. Плетень символизировал единство с природой, теперь же он заменен железной крашеной непонятным цветом сеткой, забором из серо-грязного шифера или крашеного металла. На кольях, торчавших из плетня, сушились крынки – возможно, их делали кустарным способом, а может быть, подсобляла местная промышленность или сохранившиеся чудом артели.
Мои бабушки сохранились как элементы ушедшей натуры. Жили они тихо, раз и навсегда усвоив принцип жизни при советской власти – не высовываться. Вообще они всего боялись – новых людей, внезапных новостей. Этот стиль жизни сложился еще в 20-х гг. и далее уже не менялся. Они отдавали отчет, что, будучи дочерьми второго лица в бобровской полиции, брат которого (т.е. их дядя) к тому же был политэмигрантом, они всегда находятся под подозрением. В то же время нельзя сказать, что они жили замкнуто, к ним иногда заходили посудачить соседки, они общались в городе на улице, но в то же время – не высовывались.
Вечерами после ужина мы с Верой Михайловной играли в карты. Она знала много старых безобидных игр, ныне забытых, которым меня научила – «солнышко», «шестьдесят шесть», «пьяница», «Акулька», простой и подкидной «дурак», «верю – не верю». Из азартных игр Вера Михайловна играла в «петуха», но меня так и не научила, а ходила раз в неделю играть к своей приятельнице, проживавшей где-то на ул. Спартака. Старушки играли по копеечке, обсуждали местные новости, виды на урожай картошки и яблок. Серафима Михайловна в карты не играла, потому что очень плохо видела. Очки ей не помогали, и продвигалась она неспешно, почти что на ощупь. В последние годы жизни она болела, делала все крайне медленно и всего боялась, особенно, как она говорила, жуликов. Когда-то в 30-х гг. у нее срезали в толпе сумку, где была небольшая сумма денег.
В начале 50-х гг. Вера Михайловна подобрала раненую галку. Она ее выходила, купила большую клетку, в которой птица долго жила. Галка обладала способностью имитировать некоторые слова, и иногда, почему-то уткнув голову в крыло, произносила: «Ах ты сволочь, ах ты дрянь». Не знаю, почему именно эта фраза запала ей в память. В хорошую погоду галка гуляла – Вера Михайловна выносила клетку на скамейку перед домом. В середине 70-х галка умерла, клетка еще какое-то время лежала в сарае, а потом исчезла. Неотъемлемой частью жизни в Боброве были кошки. В доме бабушек всегда были кошки. Я застал Мурку. Это было весьма пугливое создание серого цвета. Меня она опасалась, да это и неудивительно. Я норовил погладить ее, но она в руки не давалась. Мурка только ночевала – она уходила рано утром, а вечером бабушки ее активно звали. Иногда, правда, она не приходила, что крайне огорчало сердобольных старушек. После Мурки появился Васька – потрепанный в боях с собратьями кот с рваным ухом. Он изредка посещал дом, но иногда, особенно зимой, оставался ночевать. В 70-х гг. не стало и Васьки, и Вера Михайловна, даже оставшись одна, кошку заводить уже не стала.
Вера Михайловна вечерами любила читать книги, она посещала библиотеку Бобровского дома учителя, куда иногда брала и меня. В те времена он располагался в доме, некогда принадлежавшем графу Орлову-Давыдову. Этот дом стоит и поныне (ул. 22 января, 71). Меня еще в детстве удивляло, почему парадный вход с улицы не используется, а входить надо было со двора, через черный ход, проходя по угольной пыли и грязи. В библиотеке было много фантастики, я набирал книжки и читал, лежа на раскладушке рядом с георгинами. К тому же Вера Михайловна выписывала местную «Звезду», «Коммуну» и «Вокруг света», а в семидесятых годах журнал «Здоровье».
С соседями мои двоюродные бабушки поддерживали вполне ровные отношения. На Пугачевской наискось от нашего дома жили старики Шаталовы, происходившие из крестьян. Имен я их не помню, но бывал у них часто, почти каждый день. У Шаталовых было корова и коза, и мои бабушки договорились, чтобы я ходил пить козье молоко, так что каждый день я выпивал по стакану. Шаталовы имели парник и выращивали ранние помидоры, которые продавали на базаре. Вообще и дом, и хозяйство они имели крепкое, говоря современным языком, вполне рыночное. Дети их закрепились в городе, а старики доживали в Боброве. Заядлой рыбачкой была Мария Антоновна Садовская, дом которой располагался рядом с домом Шаталовых. У нее была лодка, и большую часть времени она проводила на реке. Мария Антоновна и моя бабушка София Михайловна учились в одном классе в Бобровской гимназии. К Марии Антоновне приезжали сын Юрий с женой Зинаидой и сыном Валерой. Он был на год младше меня, и мы вместе играли в карты и городки. Кажется, мне подарила их Вера Михайловна. Это был облегченный детский вариант городков, биты представляли собой круглые хорошо обточенные палки длиной примерно метр. Они были уложены продолговатый фанерный ящик вместе с мелкими деталями, из которых, собственно, и строился городок. Третьим в наших играх был Вадик Епифанов, внук учительницы математики, которую хорошо знала Вера Михайловна. Вместе с Валеркой и Вадиком мы лазали в малинник на участке соседки. Рядом чуть выше по Пугачевской жила старушка Анна Васильевна. У нее росло много малины, на которую мы и позарились. Стыдно сказать, но мы обчистили весь малинник. Соседка пожаловалась Вере Михайловне, но как-то неуверенно, скорее посетовала – но дело было сделано. Других соседей, кроме Богдановых, жививших чуть ниже на той же стороне улицы, я не помню.
Жизнь моих двоюродных бабушек представляла пример стабильности и устойчивости в меняющемся мире. Внешние изменения жизни их практически не затрагивали на протяжении всех послевоенных лет. Они установили свой образ жизни, который, как мне казалось, является незыблемым и установлен раз и навсегда.
Этот устойчивый мир начал рушиться со смертью Серафимы Михайловны в январе 1974 года. В конце декабря 1973 г. бабушка получила от Веры Михайловны письмо, что Серафиме Михайловне худо, она почти не встает, впадает в забытье, жалуется на боли в ноге. Потом пришла открытка, из которой стало понятно, что конец близко. Наконец, Вера Михайловна позвонила – Серафима Михайловна скончалась. В это время стояли сильные морозы – днем было минус 20-25 градусов. Бабушка хворала, и ехать на похороны не могла. Вместе с мамой и с дедом мы поехали в Бобров. Автобус был холодным, шел медленно, мы пришли к дому, когда гроб уже грузили в грузовик. Веру Михайловну посадили в кабину, дед, мама и я залезли в кузов, там был кто-то еще, не помню кто. Похороны были краткими, назад вернулись пешком. Вера Михайловна крепилась, но время от времени плакала – разрушился привычный мир, в котором она прожила несколько десятилетий. В доме было холодно, но к вечеру комнаты прогрелись. Меня поразил зимний вид участка,– он был занесен снегом, не было травы и привычных с детства кустов, ведь я бывал здесь только летом – все было другим – холодным и мертвым. Мама осталась у Веры Михайловны, а мы с дедом ближе к полуночи пошли на площадку, решив, что поедем в Воронеж. Калачеевский поезд пришел вовремя, я залез на верхнюю полку как был в одежде и задремал. Ранним утром мы были в Воронеже.
Последний раз в Боброве я видел Веру Михайловну летом 1979 года, когда ей было 88 лет. Она сильно сдала, сгорбилась, но ум ее был ясен. Тем летом скончалась ее младшая сестра, моя родная бабушка. Парадокс, но известие об этом я получил как раз в Боброве – мама позвонила на почту, и кто-то дошел до дома, благо двор почты граничил с участком. Теперь старого дома нет, на его месте построен стандартный крытый жестью кирпичный дом. Да и живут там совсем другие люди.
В.Б. Колмаков [Ответ]