Сообщение от Sandy:
Суд пожурит и дальше отпустит воровать и ты это знаешь и считаешь правильным.
Суд - один из основных механизмов осуществления властных функций, и не дело дилетантов обсуждать его решения, а если кто считает себя не тварью дрожащей, а право имеющим, то надо с младых ногтей готовить себя к карьере по юридической специальности, а не попой тарахтеть.
Сообщение от Sandy:
Феерично, а может и общественный транспорт не нужен вообще?
Не феерично, а рационально. В Моркве, в Питере и в Ебурге - мегаполисах с разветвлённой трамвайной сетью - трамвай - самый невостребованный, но самый затратный из всех наземных видов транспорта.
Будущее трамвая вижу только для связи населённых пунктов в городских аггломерациях друг с другом и центром полиса. В центре крупного города ему не место.
Сообщение от Sandy:
Знаю. именно поэтому я не стал дальше работать с тем человеком. Хотя там была работа неплохая и непыльная и в бюджете области было заложено на несколько лет вперед.издержки воспитания наверное, противно как то воровать госбабло.
Да-да-да. Напомнило персонажа из романа Крестовского
"Кровавый пуф".
Вот истинная история неудачной попытки шантажа:
Сообщение от :
Полояров отправился к Верхохлебову и приказал доложить о себе по весьма важному "для самого барина" и безотлагательно-нужному делу.
Либерал и патриот поморщился при имени Ардальона Полоярова, однако же, имея в соображении какую-то неведомую важность и безотлагательность, приказал впустить его.
Ардальон по мягкому ковру вступил в кабинет патриота, причем сопровождавший лакей не без презрительной злобы покосился на его смазные сапожищи.
Славнобубенский откупщик жил на широкую ногу. Кабинет его, как и весь дом, носил яркую печать аляповатой, но спесивой роскоши. Тут все блистало бархатом и позолотой: точеный орех и резной дуб, ковры и бронза, и серебро в шкафах за стеклом, словно бы на выставке, и призовые ковши и кубки (он был страстный любитель рысистых лошадей), дорогое и редкое оружие, хотя сам он никогда не употреблял его и даже не умел им владеть, но держал затем единственно, что "пущай, мол, будет; потому зачем ему не быть, коли это мы можем, и пущай всяк видит и знает, что мы все можем, хоша собственно нам на все наплевать!" По стенам, в роскошных золоченых рамах, висели разные картины весьма сомнительного достоинства, но тем не менее на дощечках при них красовались имена Кукука, Калама, Берне, Делароша и прочих. Все эти произведения искусства сбыл ему в Петербурге, за очень выгодный куш, некий аферист, и Верхохлебов необыкновенно был доволен покупкой, "по крайности, стены не будут голые и все же дому украшение". И в зале, и в гостиной, и в кабинете, — словом, повсюду, где только мог, либерал и патриот поразвешивал масляные и фотографические изображения собственной персоны, и не иначе как во всех своих медалях и регалиях "за пожертвования". Особенно в этом отношении отличались зало и кабинет, где висели портреты его во весь рост "в самой государственной позитуре", как говорил он. Слабость к регалиям доходила в нем до того, что он даже сделал какое-то пожертвование самому шаху персидскому, за что и получил большую звезду Льва и Солнца, которую неукоснительно возлагал на себя во всех важных и экстренных случаях жизни.
— Что скажете-с? — вполоборота и почти через плечо обратился он к Полоярову, встретя легким кивком его поклон.
— Скажу очень многое! — с многозначительной усмешкой ответил гость, нимало не изменяя своему обычному, так сказать, полояровскому достоинству. — У вас есть на час свободного времени?
— Это смотря как: иное дело и на два и на три есть, а иное — и на полсекунды нету.
— Ну, для моего, я надеюсь, найдется! — с полною уверенностью заметил Ардальон. — Дело, говорю вам, очень важное, и вы будете мне даже весьма благодарны за то, что я не пошел с ним помимо вас.
— Да в чем дело-то? Вы мне толкуйте прямо, а не с походцем, — сказал Верхохлебов, показывая знаки нетерпения.
— Своевременно узнаете, — спокойно возразил Полояров. — Нам нужно будет поговорить ладком, по-божьи, чтобы толком кончить. Прикажите-ка никого не принимать, пока я здесь.
— Да зачем же это? — с неудовольствием замялся откупщик.
— А затем, что присутствие лишнего человека будет для вас самих обременительно — вот увидите!
Верхохлебов позвонил и отдал требуемое распоряжение.
— Вот это так! Это хорошо! — одобрил нецеремонный гость. — Теперь уж не взыщите — я присяду, и вам посоветую сделать тоже, потому, знаете, стоя-то неловко.
И усевшись в малиновое бархатное кресло, он вынул из бокового кармана рукопись.
— Что это? Никак статья какая? — прищурился Верхохлебов. — У меня, сударь мой, времени нет. Это уж оставьте!
Но Полояров, раз уже добившись такого свиданья, решительно не желал и не мог даже оставить дело и уйти из этого кабинета без какого-либо положительного результата.
— Эй, Калистрат Стратилактович, смотрите, чтоб не пришлось потом горько покаяться, — предостерег он весьма полновесно и внушительно; — знаете пословицу: и близок локоть, да не укусишь; так кусайте-ка пока еще можно! Говорю, сами благодарить будете! Вы ведь еще по прежним отношениям знаете, что я малый не дурак и притом человек предприимчивый, а нынче вот не без успеха литературой занимаюсь. Полноте! что артачиться! А вы лучше присядьте, да выслушайте: это недолго будет.
— Проектец, что ли, какой? — недоверчиво спросил Калистрат Стратилактович.
— Н-да, пожалуй, в некотором роде, есть и проектец. Вот погляжу, как вы найдете… одобрите ли его. Прошу прослушать!
И комфортно рассевшись в глубоком кресле да заложив ногу на ногу, Ардальон Михайлович, не без внутреннего удовольствия, принялся за чтение, и читал, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой, наблюдая, время от времени, из-под своих очков, какое действие производит его статья на Калистрата Стратилактовича. Но вначале не было заметно никакого действия. Верхохлебов даже пренебрежительно перебил его:
— Что это? Никак повестулка какая-то?.. Это к нам не подходящее!
— Постойте, не торопитесь, — остановил Полояров. — Оно только вначале так кажется; "но подождем конца!" — сказал дурак какой-то. Вот и вы, батюшка, подождите: своевременно все выяснится, все-с обнажится!
И чтение продолжалось. И по мере того, как продолжалось оно, оказывалось и достодолжное воздействие его на либерала и патриота славнобубенского. Брови его супились, лицо хмурилось, губы подергивало нервическою гримаскою. Он то бледнел, то наливался пунцовым пионом и дышал тяжело, с каким-то сопеньем; на лбу проступали капли крупного поту, а в глазах выражение злобы и негодования сменялось порою выражением ужаса и боязни.
До этой минуты либерал и патриот славнобубенский ни разу еще в жизни своей не испытывал на собственной шкуре канчуков и плетей той "благодетельной гласности", за которую он столь часто и столь горячо распинался.
Полояров очень хорошо подмечал все, что с ним делалось, и это обстоятельство придавало ему еще более прыти. Он, не смущаясь нимало, читал еще с большим чувством, толком и расстановкой.
Опубликование подобной статьи, во всяком случае, было в высшей степени неблагоприятно, невыгодно для Калистрата Стратилактовича. Она, из тьмы винных подвалов и из-под спуда собственной его совести, выводила на свет Божий множество таких делишек, которые либерал и патриот считал безвозвратно канувшими в пучину забвения. А тут вдруг, нежданно-негаданно, всплывают они напоказ почтеннейшей и благосклонной публике, во всей своей неприкосновенности, во всем блистании своей подпольной красоты. Особенно некстати было все это именно в настоящее время, когда патриот только что сделал новое «пожертвование» и, чрез ходатайство фон-Саксена и иных сильных людей в Петербурге, ожидал получения святой Анны на шею.
Святая Анна! Боже мой!.. Он так давно и так сердечно мечтал о ней, так томился, ждал и надеялся, совершенно основательно полагая ее гораздо выше Льва и Солнца, "хоша Лев будет и не в пример показистее", — он уж даже призвал к себе живописца и заранее заказал ему перемалевать на портретах свои регалии, чтобы выше всех прочих начертить сердечно-приятную Анну, и теперь, когда Анна готова уже украсить собою его шею — вдруг, словно с неба, свалился — на-ко тебе! — эдакой позорный скандалище! "И хоть бы имя-то как-нибудь замаскировал, злодей, а то так-таки и катает прозрачным псевдонимом: вместо Верхохлебова, да вдруг Низкохлебов — ну, кто же не узнает? И для кого еще останется хотя малейшее сомнение? Но главное тут — Анна, святая Анна, которая столь привлекательно улыбается ему в недалекой перспективе, а после этой мерзости — того и гляди — придется навеки сказать ей нежное прости! И весь капитал, значит, пошел ни к черту! Верхохлебов уразумел теперь ясно, что по всем вероятиям придется ему теперь делать новое «пожертвование», только уж не в пользу казны, — и в тайнике сердца своего решил, что сделать его необходимо.
"Десяти тысяч не пожалею, думал он, — а уж этой пакости не допущу!.. Потому имя марает… Лишь бы более не запросил, каналья… В случае надобности, можно и поторговаться. А как упрется?.. Вот она штука-то!.. Коли упрется, пожалуй, что и уступишь… Эка напасть, помилуй Господи!.."
Полояров кончил.
Патриот отдувался, словно кузнецкие мехи и вытирал платком обильный пот со своей пунцовой физиономии.
— Как вы находите это, почтеннейший Калистрат Стратилактович? — не без гордой иронии отнесся к нему Ардальон Михайлович.
— То есть! что же-с? — пробормотал тот невнятно; — пашквиль какой-то… Значит, пашквилями заниматься изволите… Что ж, это похвально!
— Да не в том сила-с! — Каждый занимается чем может: кто от откупов наживается, плоть и кровь народную высасывает, а кто литературным трудом добывает; дело это, значит, от талантов и от способностей. А вы скажите-ка мне лучше, узнаете ли вы кого-нибудь в господине Низкохлебове?
— Почем же мне знать-с?.. Что вы там напишете, — я знать этого не могу… Откуда ж мне!..
— Э, полноте, батюшка! Чего тут политику-то эту!.. Давайте лучше дело начистоту: эта рукопись приготовлена мною для печати и отсылается завтра же в Питер, в самых верных и надежных руках. Вы знаете, что ведь меня все журналы печатают, а за эту штуку обеими руками ухватятся! Одна «Искра-то» чего стоит, а уж о других нечего и говорить!.. Впрочем я в «Искру» дам одно только извлеченьице, а всю эту штуку помещу в «Современнике». Скажите же откровенно: угодно вам, чтобы это все было целиком, как есть, пропечатано?
— Да мне-то что же-с!.. Конечно… я-то, собственно, не желал бы. Потому что ж это… марать отечественную литературу такими пашквилями. Дело зазорное-с!
Полояров нагло расхохотался.
— Да полноте вам, почтеннейший, вилять-то!.. Ведь мы отлично понимаем друг друга! — Не бойтесь, один другого не проведет! Скажите напрямик: я, мол, не желаю, чтобы это было напечатано! Тогда у нас и разговор пойдет настоящий, значит, по-Божьи!..
— Да ведь за это можно и к суду потянуть… Это ведь дело персональное-с, — погрозился патриот.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за что же вы это к суду потянете? Что же вы на суде говорить-то станете? — что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это, что ли? — А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов то же самое, что Верхохлебов.
— Не то же, да похоже, — возразил сбитый с пункта Калистрат Стратилактович.
— Похоже да не с рожи, хоша к делу и гоже — знаете, как говорится это, по-простому! — подхватил Ардальон.
— Но я… я могу сказать, как дело было-с, как вы у меня в кабинете все это читали, как торговались…
— Можете! — согласился Полояров. — А где, позвольте узнать, — где у вас на все на это свидетели найдутся? Дело-то ведь у нас с глазу на глаз идет, а я — мало ль зачем мог приходить к вам! Кто видел? кто слышал? Нет-с, почтеннейший, ни хера вы на этом не возьмете! И мы ведь тоже не лыком шиты! А вы лучше, советую вам, эдак душевно, по-Божьи! Ну-с, так что же-с? — вопросительно прибавил он в заключение, — говорите просто: желаете, аль нет?
— Не желаю, — тихо и как бы стыдливо сказал, наконец, Верхохлебов, упорно глядя на ковер сильно потупленными глазами. В эту минуту у него просто дух захватило, "а ну, как хватит, каналья, сейчас такую цифрищу, от которой семь кругов огненных в глазах заколесятся?!"
— Не желаете? — прищурился Ардальон. Ну, так покупайте за тысячу рублей!
Верхохлебов чуть с места не вскочил, чуть в глаза не расхохотался своему мучителю, чуть дураком его не назвал. Но ярославская сметка молнией озарила его голову. Он тотчас же быстро сообразил положение противника, сравнительно со своим собственным, и солидно сдержал себя от всяких сильных и неуместных проявлений своих чувств и мыслей.
"Эге! подумал он. Малый-то, как видно, голяк, щелкопер… Ну, друг любезный, для тебя и тысячи, значит, уж больно много. Не к рылу тебе деньги такие… Не умеешь ты ими пользоваться!"
— Хе, хе, хе! — тихо засмеялся он в бороду, с чисто великорусским шильническим лукавством истого кулака. Тысячу!.. За что же-с тут тысячу?.. Как это вы легко такие крупные суммы валяете!.. У меня ведь не самодельная, чтобы на ветер, зря, по тысяче кидать!.. А вы не заламывайте — вы по душе скажите!
— Н-н… нет, менее тысячи нельзя, — запнувшись, сказал Полояров, и в голосе его явно дрогнуло внутреннее сомнение.
— Чего тут нельзя!.. Вам нельзя взять, а мне нельзя дать — у каждого, значит, свои расчеты. А вы возьмите половинку? пятьсот? ась? Пятьсот рубликов? Что вы на это скажете?
— Н-нет, пятьсот слишком мало… Пятьсот невозможно!..
— Эх, любезнейший! Ну, что вы мне говорите! Ведь напечатать-то, так вам за нее сущую пустяковину дадут! Знаем мы тоже, что вашему брату платят-то! Ну, что ж это такое? — говорил Верхохлебов, взяв рукопись и перелистывая ее да прикидывая на вес по руке. — Так себе, жиденькая тетрадочка… Ну, сколько тут листиков-то этих? Сущая безделица! Поди-ка, и всей-то бумаги на четверть фунта не будет, а вы вдруг — тысячу! Берите-ка лучше по чести пятьсот! Деньги хорошие! Ведь экие куши на панели не валяются… берите, что ль, а то я неравно рассержусь!
— Нет, пятьсот мало… Ей-Богу, нельзя, никак нельзя мне! — полусдавался колеблющийся обличитель.
— Ну, так печатайте! Мне все равно!.. Мне это равно что наплевать, коли вы чести не понимаете! — решительно махнул рукой Верхохлебов. — Прощайте! Извольте уходить отсюда!.. Извольте!.. Мне некогда тут с вами!.. Поважнее вашего дела есть. Ступайте, любезнейший, ступайте!
И он его выпроводил за двери.
"Что же, коли напечатать ее?" — грустно раздумывал Полояров, очутясь уже вне кабинета, "ведь тут не более как два с половиной листа печатных, а дадут за них… ну, много-много, коли по пятидесяти с листа… И то уж красная плата! Значит, за все сто двадцать пять, а гляди, и того меньше будет… Что ж, пятьсот рублей цена хорошая, ведь это выходит по двести с листа. Да такой благодати вовек не дождешься! Ну его к черту, помирюсь и на этом!"
И он направился обратно к кабинету.
А в это самое время Верхохлебова одолевали мысли и сомнения другого рода.
"А ну, как напечатает!" — волновался он в нерешимости. "Ведь скандал-то какой! Скандалище!.. А тут Анна… а тут срам, позор… да и следствие, пожалуй!.. Вернуть его нешто? Уж куда ни шла тысяча! Дам ему!"
И он тоже направился вдогонку за Полояровым.
Столкнулись они в самых дверях.
— А, вы еще здесь!.. Чего вам? — окинул его патриот притворно-удивленным взглядом, сразу смекнув, что фонды его не совсем еще плохи.
— Я, Калистрат Стратилактович, согласен, — угрюмо проговорил обличитель.
— То есть насчет чего-с это? — прищурился тот с обычным шильничеством.
— Да насчет пятисот… Уж так и быть! Для вас только!
— Ах, насчет пятисот!.. Да-с; ну, так что же?
— Вот вам рукопись, и позвольте деньги.
— Да-с… Рукопись? Очень хорошо-с. Так вы теперь согласны?.. Так-с, так-с… Да я-то вот, видите ли, не согласен уже: я раздумал.
— Как же это так, право! — почти жалобно простонал Полояров.
— А так, что надо было не привередничать, а сразу брать тогда, когда давал. Вот оно что-с, любезнейший!
— Да нет, это вы шутите!.. Давайте пятьсот и покончим!
— Нет-с, сударь мой, теперича уж я вам не дам пятисот, а не угодно ли помириться на половинке? — игриво предложил Верхохлебов.
"Да что ж это, дневной грабеж, просто!" — в отчаянии помыслил Ардальон, почувствовав себя, в некотором роде, к стене припертым.
— Нет, перестаньте, Калистрат Стратилактович! — уговаривал он уже чуть не просительным тоном. — Ей-Богу, клянусь вам, меньше пятисот никак невозможно!
— Не, не! Полно, любезнейший, полно! Что баловать-то! — отрицательно замахал откупщик. — Бери двести пятьдесят, а то через минуту и половины-то не дам!
Ардальон живо смекнул, что половина двухсот пятидесяти будет как раз сто двадцать пять, то есть maximum журнальной платы.
— Ну, нечего делать! Получайте рукопись! — с глубоко скорбным и досадливым вздохом сказал он. — Только не думал же я, Калистрат Стратилактович, чтобы вы были такой… Эх, право!
— Ну, а ты напредки думай! Это, значит, наука!
— Да уж что с вами!.. Вот вам тетрадка, давайте деньги.
Верхохлебов принял с рук на руки полояровский пасквиль и внимательно поглядел на рукопись.
— Да ведь это беляк? — спросил он.
— Беляк, Калистрат Стратилактович.
— Ну, то-то, я вижу что беляк. А вы мне, батюшка, чернячок пожалуйте, а без того нельзя. Мне и чернячок тоже нужен. Доставьте прежде чернячок, тогда и деньги получите.
— Да на что же вам черняк-то? Не все ли равно это?
— Нет, уж все-таки для спокойствия… Так-то поблагонадежнее будет.
Полоярова покоробило. Он понял, что этого гуся никак не проведешь.
— Хорошо-с, я вам доставлю завтра утром, — попытался вильнуть он в последнее.
— Э, нет, милейший, завтра уж будет поздно! — отрицательно развел руками патриот. — А вы мне его сейчас же доставьте, не медля ни секундочки, тогда и деньги с рук на руки.
Ардальон согласился и на извозчике полетел домой за черновою рукописью. Его душила злость и досада, но в тщетном бессилии злобы он только награждал себя названиями осла и дурака, а Верхохлебову посылал эпитеты подлеца и мерзавца. "Двести пятьдесят рублей — шутка сказать! — так-таки ни за что из-под носа вот прахом развеялись!.. Экой мерзавец! Чуть три половины не отнял! Три половины! Тьфу, подлец какой!"
Через четверть часа он опять уже стоял в откупщичьем ка бинете.
— Ну что, милейший, привезли!
— Привез, Калистрат Стратилактович! Извольте получить.
Верхохлебов взял черняк и тщательно проверил его с беловою.
— Да уж не беспокойтесь, верно! Не надую, поверьте слову! — убеждал его Ардальон Михайлович. — Вы мне деньги-то поскорее давайте!
— Позвольте, батюшка!!.. Деньги!.. Так дела не делаются. Своевременно и деньги получите; не задержу-с, не бойтесь! А вы сперва вот что, — солидно предложил он с видом вполне довольного, резонного человека. — Извольте-ка мне прежде выдать такую подписку, что вы обязуетесь ни на меня, ни на мое семейство никаких более пашквилей не писать во всю вашу жизнь, и что все написанное вами в переданных ныне статьях есть ложь и пашквиль, одна только ваша чистая выдумка, от которой вы, по совести, отказываетесь и нигде более ни письменно, ни устно повторять этой лжи не станете. Вот, как вы мне дадите такую подписку, я вам и деньги вручу-с. Понимаете?
Полояров увидел, что тут, как ни вертись, а ровно ничего не поделаешь, и потому присел к столу и под диктовку Верхо-=хлебова настрочил требуемую подписку.
Калистрат Стратилактович внимательно перечел ее, аккуратно сложил пополам и, вместе с двумя рукописями, запер в свой массивный несгораемый шкаф, ключ от которого неизменно носил в кармане. Оттуда же, из одной полновесной пачки (Ардальон очень хорошо заметил эту полновесность быстрым и горящим взором) отсчитал он две новенькие радужные бумажки да одну серую, и с полупоклоном подал их Полоярову.
— Таперича, значит, дело между нами чисто, — сказал он с облегченно-сияющей физиономией.
— Послушайте, Калистрат Стратилактович, — в минорном тоне заговорил Ардальон, кисло и жалостно пожимаясь, — ведь вы у меня, ей-Богу, за бесценок приобрели, сами понимаете!.. Ведь только одна крайность моя… Вы бы что-нибудь прибавили… право! Ей-Богу, не грех бы вам! Ведь не разоритесь!
— Ну, ну! не скрипи, не скрипи! Уж так и быть, куда ни шло, одну красненькую накину! — пренебрежительно утешил его патриот, выбрасывая на стол десятирублевую ассигнацию.
И вдруг захотелось ему, жестоко захотелось, до какого-то дьявольского зуда во всей воле и во всем помышлении, во всем сердце своем, беспощадно поддразнить Ардальона Полоярова.
Он выждал, пока тот положил деньги в карман и стал откланиваться.
— Постой-ка, милый, постой малость самую! — остановил он его. — Слово тебе хочу сказать еще одно.
И самодовольно растопырив ноги и фертом заложа в карманы панталон мясистые руки свои, с серьезным лицом, но нагло издевающимися глазами стал он глядеть в полояровскую физиономию.
— Что вам угодно? — угрюмо повернулся обличитель.
— А мне угодно сказать тебе, что ты дура! Как есть дура-баба несуразая! Ведь пойми, голова, что я тебе за этот самый твой пашквиль не то что тысячу, а десяти, пятнадцати тысяч не пожалел бы!.. Да чего тут пятнадцать! И все бы двадцать пять отдал! И за тем не постоял бы, кабы дело вкрутую пошло! Вот лопни глаза мои, чтоб и с места с этого не сойти, когда лгу… А потому что как есть ты дура, не умел пользоваться, так будет с тебя и двух с половиною сотенек. Вот ты и упустил всю фортуну свою! Упусти-ил!
И он весело и самодовольно расхохотался прямо ему в лицо своим широким, размашистым и неудержимым смехом. Полояров побледнел и даже зашатался от этого нежданного удара. Лицо его перекосила злостная судорога.
— У меня… все ж таки остались факты! — проговорил он с трудом и чуть не задыхаясь.
— Факты! — шильнически прищурился Верхохлебов. — Нет, брат, врешь! Вон они где, факты-то, у меня в шкапчике!.. И только, значит! пикни ты мне, так ничего не пожалею, а уж засужу! За бугры спровожу!.. И всю подписку твою целиком пропечатаю! Ну, да теперь уже кончено! Что с возу упало, то пропало! — благодушно-плутовски махнул он рукою. — Пошел, пошел отсюда! Проваливай, сударь! Недосуг мне с тобою!.. Ишь, сапожищами-то по ковру наследил как! У меня, брат, ковры дорогие, один, поди чай, стоит дороже тебя самого и со всеми-то потрохами твоими. Ну, убирайся же, с Богом, убирайся! Христос с тобою!
И он, без церемонии, деликатными, легонькими толчками выпроводил его из комнаты.
Как представить всю великую степень досады и злобы, которыми воспылал Ардальон Полояров, по выходе от Верхохлебова. Он, действительно, почувствовал, что лишился всей фортуны своей и кроме того еще дозволил насмеяться и надругаться над собою «какому-нибудь» Калистрату Верхохлебову, тогда как час тому назад он из этого самого Калистрата веревки мог вить, и Калистрат не пикнул бы. Хуже всего то, что сам Ардальон чувствовал и сознавал, как разыграл он жалкого дурака и упустил из рук своих львиную силу. "Как Исав… как Исав, за чечевичную похлебку!" — думал он; "да и тот-то поступил умнее, потому продал какое-то там фиктивное первенство, а я капитал… капитал!.. двадцать пять тысяч серебром продал за двести пятьдесят рублишек!" И на глаза его чуть слезы не проступали от боли всей злобы его.
А вот как сам Полояров потом (и неоднократно) рассказывает свою благородную версию оного события:
Сообщение от :
— Да вы не улыбайтесь сомнительно! — подхватил Ардальон. — Я вам не пустяки болтаю. Да вот как скажу вам: прежде всего — принципы экономические и социальные. Нужно весь строй этого глупого и подлого общества радикально изменить, переделать, сломать и уничтожить; все это должно рушиться!
— И что же будет тогда? — спросил студент, с наивно-невинным видом.
— А будет то, чему уже положено некоторое начало, — утвердительно сказал Полояров. — Да вот, хоть наша коммуна, к примеру сказать. Это — дело прочное-с, и оно привьется, оно пойдет в жизнь, потому у нас все общее: общий труд, общий фонд. Я, например, литератор (это слово произнес он с оттенком горделивого достоинства), ну, занимаюсь литературным трудом, пописываю статейки там в разных журналах и получаю, значит, свою плату; другой коробки клеит, третья при типографском деле: каждый свое зарабатывает — и в общий фонд, на общей потребности. Квартира у нас общая, чай-сахар общий, стол общий, а главное — убеждения общие. Тут, сами видите, принцип экономический тесно связан с социальным. Это, батюшка мой, разумный и явный протест против эксплуатирующего собственничества, протест за право каждого на святой труд и борьба против обособляющих элементов.
— То есть, что же вы разумеете под обособляющимися элементами? — спросил Хвалынцев, которого понемногу стали забавлять полояровские курьезы.
— Обособляющие элементы, это… это, как бы вам сказать… Велите-ка прежде дать мне еще водки рюмку, а потом и обособляющие элементы пойдут у нас!
Хвалынцев тотчас же исполнил просьбу Полоярова.
— Обособляющие элементы, это изволите ли видеть, — начал он поучающим тоном, — например, чин, сословие, каста — это обособляющий элемент; капитал, сосредоточенный в одних руках, который, естественно, требует эксплуатации чужого труда — тоже обособляющий элемент; потом, например, семья — опять же обособляющий элемент. Поэтому борьба противу каст, сословий, против неравномерного распределения богатств, против семьи, брака и тому подобных мерзостей составляет задачу новых людей нашего времени. Стало быть, вы видите, что тут из связи принципов экономических и социальных вытекают сами собою и принципы политические: додуматься не трудно! Понимаете-с — многозначительно подмигнул он глазом. — Дайте-ка мне папироску!
Хвалынцев подозвал гарсона и стал расплачиваться.
— Э-хмм… Послушайте, батенька, — отворотясь от гарсона; тише чем вполголоса обратился Ардальон к Константину Ceменовичу. Заплатите-ка ему заодно уж и за меня… совсем из ума вон: деньги забыл, не захватил с собою.
Хвалынцев со всею любезною предупредительностью поспешил исполнить просьбу Ардальона Михайловича.
— Н-да-с, батюшка мой, — закурив папироску, глубоко и как-то интимно вздохнул Полояров, как обыкновенно вздыхает человек, когда собирается съоткровенничать от сердца. — Вот, видите меня. Кроме честного труда, ничего не имею, а между тем вы знаете ли, что я… что вот этот самый Ардальон Полояров, — говорил он, начиная входить в некоторый умеренный пафос и тыча себя в грудь указательным пальцем, — н-да-с! вот этот самый человек, не далее как нынешней весною, мог бы быть богачом капиталистом! Да ведь как-с! Громадный капитал вот уже совсем в руках был, взять бы его, да карман положить, а я — нет-с. И не то, чтобы капитал-то сомнительный, — нет, своим честным трудом добытый, никому за него не обязан!
— И что ж? — спросил Хвалынцев.
Полояров махнул рукой.
— Э! дурак был… не умел воспользоваться! — с досадой сорвалось у него с языка, и студент заметил, как лицо его передернула какая-то скверная гримаска досадливого сожаления в чем-то. Но Ардальон вдруг спохватился. — То есть вот видите ли, — стал он поправляться в прежнем рисующемся тоне, — все бы это я мог легко иметь, — капитал, целый капитал, говорю вам, — потому все это было мое, по праву, но… я сам добровольно от всего отказался.
— Это для чего же? — полюбопытствовал студент.
— Для идеи!.. Да, милостивый государь, для идеи-с и из-за идеи-с, — с ударением и внушительно-горделиво отчеканил! Полояров. — Я всем пожертвовал, все бросил: и не задумался! нет, в ту же минуту бросил и отказался!.. Даже, если уж вы так знать хотите, связи с любимой женщиной порвал, как только почуял первый клич идеи. Наш брат, батюшка мой, — наставительно прибавил он почти шепотом, — это тот же аскет: там где дело идеи, там нет ни отца с матерью, ни дома, ни любовницы, ни капитала — всем жертвуешь, все отвергаешь!
— Так и следует! — со скрытой иронией похвалил его Хвалынцев.
Полояров, тем не менее, принял это за чистую монету.
— А, вы понимаете это! Вашу руку! Дайте пожать ее! — многозначительно промолвил он. — Послушайте, голубчик, у меня до вас будет одна маленькая просьбица, — вдруг переменил он тон и заговорил в фамильярно-заигрывающем и приятельски-заискивающем роде, — не можете ли одолжить мне на самый короткий срок сущую безделицу: рублишек десяток, не более… Я должен за свою последнюю статью получить послезавтра… Мы с вами сочтемся.
— Нет, извините, не могу, к сожалению! — отозвался Хвалынцев.
— Гм… не можете… Ну, так хоть пятишницу дайте…
— К сожалению и в этом принужден отказать вам.
— Э, да ведь вы, голубчик, мы знаем вас! Вы человек денежный! В некотором роде собственник! — подмигивал Полояров; — у вас деньга водится!.. Одолжите, если не можете пяти, хоть зеленую… Ей-Богу, честное слово, отдам, как только получу.
Хвалынцев, видя, что тут ничего не поделаешь, вынул и дал ему трехрублевую бумажку.
Когда читал сей роман этой осенью, прямо Сэндины посты про его кристальную честность перед глазами всплывали, аж слёзы наворачивались.
Вообще, архирекомендую этот роман, в котором гвардейский офицер, журналист, писатель и выпускник Петербургского университета Всеволод Крестовский проехался катком по социалистам и их идейным хозяевам, продолжающим и по сей день жить в Лондоне и вещать оттуда же, и за который творчество Крестовского, которого некоторые ценители, в том числе и я, ставят выше Льва Толстого, всегда будет умалчиваемо.
Архирекомендую этого замечательного писателя и эти чудесные многобуквия в части первой
"Панургово стадо" и в части второй
"Две силы".
[Ответ]
