Сергей Ануфриев и Павел Пепперштейн написали совместными усилиями два тома букв.
Две это книги сложились в один большой роман "Мифогенная любовь каст".
Чего о нем сказать - написано языком старых советских писателей, но лично я, естественно, что не за это полюбил ... а за обильный и красивый мат. Ну да...
Сюжет: парторг Дунаев обретает духовное зрение и начинает войну с "фашистским лисьим дерьмом" с помощью русской магии. Но самым главным его оружием является его любовь к Родине. Ага. Наверное про такое уже сейчас и не знают... ну да ладно... В ходе войны парторг становится сам богом. Богом ручьев.
Вобщем, прекрасная смесь из восточной мистики, сказок, верований, плюс документальные вставки из воспоминаний советских полководцев... и какой слог.... какие матюки..... от-бор-ней-ши-е...!
Запомните: ЛЮДЕЙ НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Существуют лишь боги, их игры и... все.
Я вот вам страничку более-менее пристойную отсканировал... кому интересно - тыкайте...
Изображения
  [Ответ]

Сообщение от gadesss:
Я вот вам страничку более-менее пристойную отсканировал... кому интересно - тыкайте...

А менее пристойную можно? откуданибудь из середины... ?) [Ответ]

вот и обещанное...
кстати, там еще и стихи авторы свои замечательные понавтыкали в текст... если будет у меня желание - выложу чуть позже...
Изображения
  [Ответ]

да.. 449-я страница-шедевр... [Ответ]

"фашистское лисье дерьмо"- вот это я совсем недавно где-то уже видела... не могу вспомнить, где, серьёзно...
А про Салют- интересно, да. [Ответ]

Эстель, хорошее очень выражение... я вобще из книги этой очень многое почерпнул... к примеру, "людей нет, есть только боги и игры в которые они играются" .. по этой причине бросил здороваться со многими своими знакомыми... чего уж там... - скорлупы...ага. [Ответ]

Прочитала несколько лет назад, перечитывала много раз. До сих пор писаю кипятком от удовольствия! Очень сильная весчь. Кстати, если кто не читал - текст легко можно найти в инете. [Ответ]

Сообщение от gadesss:
не за это полюбил ... а за обильный и красивый мат

Ходишь на стройку, а не в театр? [Ответ]

вчера скачала
начала читать [Ответ]

Alessia, выложи сюда, плизики... у меня почемуто http://lib.aldebaran.ru/author/anufr...ov_kast_tom_1/ не хочет открываться никак...

о. скачал. а Том2 сусчествует?

ага. скачал и второй томик)) будет чем заняться ночью... под одеялом... с фонариком... [Ответ]

Сообщение от gadesss:
Две это книги сложились в один большой роман "Мифогенная любовь каст".
Чего о нем сказать - написано языком старых советских писателей, но лично я, естественно, что не за это полюбил ... а за обильный и красивый мат. Ну да...

Где купить можно такое чудо?
зыж стихи там тоже ничего). [Ответ]

Snusmumrik, я покупал в Москве... в Фаланстере. [Ответ]

почитываю уже второй том.. а вот и рецензия).

Сообщение от :
ИСТОРИЯ книги Сергея Ануфриева и Павла Пепперштейна "Мифогенная любовь каст" (М.: Ad marginem, 1999, 476 с.) необычна. До того как стать книгой, эти тексты многие годы исполнялись авторами устно во время дружеских застолий. Как-то сама собой в руках Паши или Сережи появлялась толстая тетрадь, в которой записи перемежались с рисунками, и из нее зачитывался недавно написанный фрагмент. При этом огромные текстуальные массы оставались чисто виртуальными, и покинутый в образе парторга Дунаев вдруг появлялся уже голодным Колобком, питающимся собственным телом, а потом загробным парторгом в блокадном Ленинграде с наполовину съеденной банкой сгущенки. Мелькали чудовищно мудрые старики, местами возвращавшиеся в неодушевленное состояние, персонажи детской литературы, игрушки и экзотические препараты. Фрагменты зачитывались относительно небольшие, но каждый из них содержал по нескольку метаморфоз, пронизанных логикой нонсенса и вызывавших смех.

Авторы утверждали, что, хотя уже написаны многие сотни страниц, до окончания еще бесконечно далеко - как от снятия блокады Ленинграда до взятия Берлина.

И вот перед нами первая часть медгерменевтической эпопеи - на этот раз в виде книги. Ощущение странное: это текст, далеко не полностью порвавший с речевой стихией, в которой он - во всяком случае для меня - зародился. Парадоксальным образом при чтении он оказывается не менее "пористым", чем при устном исполнении, в целом он не более полон, чем в случайно выбранных отрывках.

В состоянии неразличения герои в бешеном темпе меняют тела, перетекая из органического бытия в неорганическое и обратно. Поэтому их в нем нельзя идентифицировать. Сны, в которые периодически проваливается Дунаев-парторг, Дунаев-колобок, Дунаев-плюшка, зачастую более реалистичны и подробны, чем все то, что вроде бы относится к области здравого смысла. При этом сны и согласованную реальность, за которую отвечает здравый смысл, как выясняется при более внимательном чтении, всегда можно поменять местами.

"Мифогенная любовь" продолжает традицию великих-малых объектов. Так, в фильме Орсона Уэлса "Гражданин Кейн" ищут смысл слов "rosebud", "бутон розы", произнесенных на смертном одре знаменитым газетным магнатом, владельцем огромного поместья Ксанаду (ассоциация с поэмой Кольриджа "Кубла Хан"). В конце фильма можно видеть, как дворецкий бросает в камин детские санки Кейна, на которых изображен "бутон розы". Эти несколько кадров длятся какое-то мгновение, их можно не заметить вообще. Слова о "бутоне розы" незначительны, между тем как Кейн сделал в своей жизни много вещей, обреченных оставаться в анналах истории. Но его великим-малым объектом оказывается ничем не замечательный розовый бутон, столь незаметный, что никто не решается придать ему смысл (да он его и не имеет). Он относится к сфере желания Кейна-ребенка, которое возвращается к нему уже после смысла, в последнее мгновение его жизни, когда он, как и любой другой, вывалился из истории и производит только возможность самого себя.

В "Мифогенной любви" имеется столь большое количество великих-малых объектов, что на каком-то этапе они становятся ожидаемыми и опознаваемыми. Роение таких объектов принято связывать с галлюцинозом. Но не так просто понять, что же в данном случае означает это слово. Даже самый поверхностный читатель заметит, что механизм "принял/понял" здесь явно не срабатывает. Именно в силу того, что огромное большинство принимающих не обладают пониманием, интенсивные миры просто овладевают ими, приковывая к себе, вместо того чтобы создавать дистанцию. Галлюциноз как речевая позиция, как тотальное проговаривание представляет собой попытку создать работающий аналог интенсивных миров, тем самым делая их контролируемыми, удерживаемыми на вербальной дистанции. Письмо - это, если угодно, всегда-уже отброшенный костыль препарата; одно состояние из другого невыводимо.

Читая эту книгу, мы буквально не можем определить, на каком мы свете. Детальнейшие описания только отдаляют предметы от реальности, фрустрируя соответствующие ожидания. Сновидческая природа этих псевдоописаний готова проявиться в любой момент. Кажущиеся вполне реальными в одном эпизоде существа оказываются приснившимися персонажам из следующего эпизода. В результате ответить на вопрос, где все это происходит, невозможно; из-за постоянной смены мест забывается точка, из которой началось путешествие (если такая точка вообще была). Пишущее тело является сновидческим: называя, оно лишь умножает упорядоченную неопределенность. Мир "Мифогенной любви" изначально производен и стираем в любое произвольно выбранное мгновение. В этом его отличие от западной галлюциногенной литературы - она всегда возвращает нас к наблюдаемому миру, сколь бы длительным и интенсивным ни было "отлетание". В "Искусственном рае" Бодлера мы знаем, где начинается опиумный мираж и где он кончается и возникает комната, в которой все это происходит. Галлюциноз же внутри речевой культуры - это бред в квадрате, бред внутри бреда. Более того, часто возвращение в ортодоксальную речевую стихию означает скорее возрастание дереализации, а не ее спад. Тот же Дунаев постоянно говорит о вещах еще менее реальных, чем его внешние трансформации, хотя он не более как повторяет известные советские идеологические штампы; не поддерживаемые репрессией, эти штампы открываются в своей бредовости. Ситуация "невозвращения в комнату" связана с тем, что и изначально покинутое - среда ортодоксальной речи - также полностью содержало в себе всю свою реальность, т.е. было гиперреальным. Вместо "возвращения в комнату" происходит интенсификация бреда, который всего лишь утрачивает качество визуальности. Зачем нужно это постоянное возвращение к ортодоксальной речи? Затем, чтобы маркировать свою дистанцию от простого галлюциноза, показать, что она находится под контролем. Реальное речевой культуры и есть социально признанный бред, и, возвращаясь к нему, мы демонстрируем свою власть над миром обычных галлюцинаций, свою невлюбленность в этот мир. "Челночное письмо" медгерменевтики одновременно показывает нам эти состояния и обесценивает их, сопоставляя с ортодоксальной речью, своеобразной минимальной гарантией авторской вменяемости.

Оригинальность этого письма заключена, возможно, в его неозабоченности оригинальностью. Тем не менее перед нами именно литературное письмо, а не простая запись переживаемых состояний. Пепперштейн выделил в тексте Томаса Де Квинси "Исповедь англичанина, употребляющего опиум" сложное отношение между "телом англичанина" и "телом препарата". Чем больше расползается "тело препарата", тем больше колонизованное им "тело англичанина" дрейфует в направлении политической экономии, интересуется производством товаров. Никакой препарат не в силах его разрушить - оно остается именно этим увиденным телом, и таким образом разница между действительно увиденным и действительно пригрезившимся сохраняется. Русский галлюциноз вызывает к жизни водораздел другого рода: между речевым зрением, порождающим ортодоксальные фантомы, не видимые вне речевой стихии, и зрением сновидческим, которое вполне владеет своими фантомами, распоряжается ими, располагая их в нужном порядке. Оптически сновидческое зрение несравненно вменяемее речевого. Каким бы бредовым ни представлялось само видимое, именно галлюциноз, отключая речевое зрение, помогает нам прозреть. Модус здравого смысла одинаково подорван в обоих мирах, что невольно придает медгерменевтическому письму необычайную радикальность, недостижимую там, где согласованная реальность имеет обыкновение возвращаться с упорством автомата. В тексте романа происходит возвращение к невозвращению. Дунаев держит свои ортодоксальные речи и в образе колобка, и в образе плюшки, которой эсэсовец-Карлсон приманивает к себе гусей-лебедей и отрубает им своим пропеллером головы. Эта ортодоксия соединяется с самыми глухими суевериями, лесными культами, хтоническими фантазиями; постоянно этой ортодоксии бреда ненавистен разве что здравый смысл. Акт индивидуации в мире речи настолько чудовищен и уникален, что ничто живое не может его пережить. Это опасная мутация. В "Мифогенной любви" немецкое монокулярное зрение противопоставляется русскому бинокулярному, выявляющему всю бредовость зрительного ряда. Это особенно четко прописано в сцене допроса врача партизанского отряда Коконова немецким офицером фон Кранахом: с помощью препарата врач инициирует Кранаха в мир, где партизанский отряд Яснова оказывается его же, Кранаха, приватной, но совершенно реальной галлюцинацией. В результате немец распадается; бинокулярная стихия речевого зрения разрушает его монокулярный взгляд на мир. Бинокль разбивает монокль. Кранах знает об отряде Яснова абсолютно все, но знание это настолько наглядно, что он не может его вербализовать. Бред овладевает его внутренней сущностью в виде парторга Дунаева, который, и перестав быть человеком, по-прежнему носит бинокль в кармане своего плаща.

Если старшее поколение московских концептуалистов еще занимало по отношению к советскому обществу некое подобие ценимой Западом критической позиции (которую многие не совсем справедливо принимали за прозападную), то его младшее поколение - в лице инспекции Медицинская Герменевтика - восприняло советский опыт в его чистой позитивности, попыталось стать полностью имманентным ему. В результате этот опыт окончательно дереализовался, а борьба с фантомами, как известно, не особенно перспективна. Галлюцинирование утверждается как способ отделаться от речевого зрения, именно оно ближе всего подводит к порядку видимого. Из этих состояний Ануфриев и Пепперштейн извлекали материал для своих инсталляций и перформансов. Визуальная сторона этих видений больше интересует западную публику, но для внутренней практики этой арт-группы этот план не более важен, чем пласт ортодоксальной речи, который делает его возможным.

Парторг Дунаев гибнет при эвакуации завода, переходя сразу в оба плана: галлюциноза (он уже не человек) и ортодоксальной речи, функция которой не прерывается даже в его загробном существовании. Некто Поручик (он же Холеный) учит парторга "пути воина", постоянно демонстрируя ему, что ортодоксальная речь - ничто, а галлюциноз - все. Но до Дунаева этот урок так в полной мере и не доходит, хотя его разделение мира на "своих" и "чужих" становится все более ирреальным. Хотя как одним, так и другим может стать что угодно, для парторга важен сам этот водораздел. Если Дунаев - всего лишь галлюцинация Поручика, то надо признать, что ему так и не удается ею овладеть.

Авторы хотят создать мир, в котором нет ничего невозможного, никаких логических ограничений. С точки зрения галлюциноза они нападают как на монокулярное, так и на бинокулярное зрение (с этим связана идея "перещелкивания", подключения к миру великих-малых объектов). Хотя имя Дунаева, кажется, повторяется чаще других, он обладает дефектом, который вынуждает его возвращаться в мир ортодоксальных фантомов. Он вносит в роение великих-малых объектов ненужное деление на "своих" и "чужих". Мелкие персонажи часто лучше вписываются в логику текста, чем "главный герой". Таковы Бессмертный, Синяя, Фея Убивающего Домика, Карлсон, Муха-цокотуха, Поручик и великое множество игрушек и детей. Все они принадлежат миру детства, который выступает в романе как один сплошной реализующий себя психоз. Психоаналитической регрессии противопоставляется изоаналитическая прогрессия. Детство у медгерменевтов всегда находится на восходящей линии; это логически привилегированное состояние, и проблема Дунаева, возможно, в том, что он не способен к прогрессии в это райское состояние непрерывного галлюцинирования.

Все персонажи романа, начиная от малышей и игрушек и кончая былинными старцами, смачно матерятся. Пожалуй, это первый из известных мне текстов русской литературы, где мат, этот неосвоенный пласт нашего языка, звучит органично. Это как бы продолжение бинокулярности в стихии речи. В "Мифогенной любви" создана атмосфера, в которой мат наконец-то окультурен, а окультурить его можно было, лишь предварительно дереализовав, радикально расцепив его с миром. Если у Владимира Сорокина мат еще по-фольклорному брутален, то здесь через стихию детского эти немногие, но чрезвычайно значимые слова полились в литературу широким потоком и затопили присущий ей морализм (бывший отчасти способом защиты от реальности местной матерной речи).

Если первое поколение концептуалистов еще непосредственно противостояло речевой культуре, понимаемой как опасная фикция, а второе ввело в оборот пустотные, шизокитайские мотивы, то его третье поколение, не отказываясь от всех этих тем, утверждает фиктивность всего и иллюзорность любой точки, из которой можно что-то увидеть или о чем-то заговорить. Текст "Мифогенной любви" можно назвать нирваной концептуализма. Его пронизывает редкая в русской литературе эйфория, связанная с исключительно низкой оценкой социального. Текст работает как препарат, но в отличие от "тела англичанина", которое остается внешним воздействию препарата, "постсоветское тело" ассимилируется им: будучи порождением речевого бреда, оно естественно сливается с бредом визуальным. На точки такого слияния в тексте приходятся пики эйфории; ведь в них внешний мир перестает существовать.

Подведем некоторые итоги.

Внешне текст "Мифогенной любви" структурирован историей Отечественной войны, но на более глубоком уровне это рассказ о великих-малых объектах, о незначительности антропоморфного в любых его проявлениях. Соцреалистическая традиция пропагандировала коллективные тела как наиболее эффективные и безупречно праведные. Авторы делают эту традицию частью мифологии советского детства, инфантилизуют ее. Черты детской литературы переносятся на всю литературу, так что последняя приходит в замешательство и не знает, что делать с неожиданно обрушившимися на нее потоками эйфории. Разрушается само понятие коммуникации. Диалогов много, но в них никто ни с кем не общается, потому что где-то на заднем плане, в самом углу страницы, ползет какая-то мелкая тварь, от которой непонятно почему зависит все остальное. Огромное число таких существ есть, скажем, в телесериале "Твин Пикс" Дэвида Линча, являющемся энциклопедией периферийного зрения. Великие-малые объекты прорываются в доминирующие опыты соответствующих культур: в визуальное измерение на Западе, в речевое измерение в России. В романе преобладает уютная разговорная интонация, все настойчиво и вкрадчиво обращаются к пустоте, и пустота так же вкрадчиво им отвечает. Но в момент ответа те, к кому он вроде бы обращен, также становятся пустотой. Перед нами письмо, которое обессмысливает речевую стихию, не порывая с ней, оставаясь в обессмысленной речевой среде. Письмо здесь сохраняет форму записи того, что не может случиться, виртуальных речевых ситуаций. Метаморфозы героев не мотивированы, поэтому они могут продолжаться бесконечно. На центр давит масса великих-малых объектов, которую он не способен удержать, но периферия также - в отличие от техники Роб-Грийе - не собирает этот мир, но способствует его дальнейшему разбеганию.

Название "Мифогенная любовь каст" наводит читателя на мысль о том, что за обложкой скрывается что-то эротическое с индуистскими коннотациями (кстати, такая книга об Индии действительно упоминается в романе; она есть в библиотеке, хранящейся в ленинградской квартире, где живет ставший призраком парторг Дунаев). Но у этой книги бесконечное множество названий. Возвращаясь как-то в Москву по Ленинградскому шоссе, я проехал деревни Пешки, Ложки и Кресты, и не одному мне пришло в голову, что это словосочетание также было бы хорошим названием для книги Ануфриева и Пепперштейна.

Пришлось выкинуть тысячу символов, т.к. макс. размер сообщения у Антона 16380 символов... [Ответ]

Удивился, когда узнал, что Петька-Самописка-это Piter Pen... типа Pen-ручка)). Этож надож так копать). [Ответ]

gadesss, "люди качайте лейтенантов, подбрасывайте в воздух майоров.."))) [Ответ]

IIo4yTb 6aPuH, и чего? я не майор... это не про меня... и не лейтенант... [Ответ]

Сообщение от gadesss:
IIo4yTb 6aPuH, и чего? я не майор... это не про меня... и не лейтенант...

на композитора Шостаковича тоже не похож был... [Ответ]

Кто- нибудь знает кто такой Кабаков Илья? Нет?!!!



Добрый день. Боря (Гройс) очень хорошо все описал, даже непонятно, что добавить, но я начал бы свое выступление прямо там, где Боря его закончил: с этой лестницы, которую мы все хорошо помним, по которой надо было входить в мастерскую Ильи. Очень многие люди, идя по этой лестнице, которая была знаменита своим мусором, начинали утомляться и говорить о том, что лестницы не убирают... Каждый раз, когда я это слышал, в моем мозгу звучало такое печальное подозрение, оправдавшееся впоследствии: лестница вскоре станет аккуратной, но мы не будем больше по ней ходить.
И правда, лестница очень хорошо сейчас вымыта, она отремонтирована, единственное, что на нее больше нельзя вот так зайти таким людям как я. Иначе говоря, мы сами по себе являемся частью того мусора, который торжественно выкидывается, так что все видится в таких патетических тонах.
И если Боря упомянул выражение «между помойкой и музеем», то я, подхватив эту линию, мог бы озаглавить свое выступление «Между ремонтом и литературой». Глядя на выставку Ильи в Эрмитаже, я стал думать, куда попадает все то, что сейчас привозится и выставляется в России. Вроде бы, эта деятельность экспонируется в музее, но при этом чувствуется, что у нее нет отчетливого места.
Она должна попасть в область литературы. И действительно, оказывается, что пространство литературы готово открыть свои объятия и принять эту деятельность в себя.
В каком же состоянии мы обнаруживаем русскую литературу (русскую, поскольку, в отличие от современного искусства, использующего интернациональный язык, страна все-таки привязана к русскому языку и в силу этого не может быть окончательно интернационализована)?
Русская литература, как и все остальное, пребывает в состоянии ремонта. И это явно евроремонт, то есть состояние абсолютно противоположное показанному в инсталляциях Кабакова.
В традиции русской литературы заложено огромное упование на языковые дефекты, которые позволяют литературе существовать как отдельный эксклюзивный космос. Эти дефекты имеют, конечно, свою огромную историю. В дворянской русской литературе они были обусловлены тем, что люди говорили на французском и нетвердо владели русским языком, – так в их стихи, в их прозу вползало огромное количество галлицизмов и других искажений. Затем, с приходом разночинцев, эти дефекты вообще затопили язык своей щедрой и прекрасною волной, поскольку никто не знал, как именно надо разговаривать и писать. Прелесть каждого писателя – что-то вроде старого вина или духов, – определяется по неповторимому букету этих дефектов и искажений. А затем эти искажения стали замечаться, осознаваться как определенные приемы, то есть стала происходить формализация этих дефектов – у Хлебникова, обериутов и т.д. Этот мир дефектов существовал и процветал вплоть до нынешнего времени – и вдруг он абсолютно и полностью исчез. Русской литературе вдруг вменили в обязанность выглядеть так, словно она только что переведена с иностранного языка, а переводчик, в отличие от писателя, не должен допускать ошибок и искажать язык. Поэтому сейчас все, что пишется на русском языке и хочет показаться литературой или статьей, обязано выглядеть очень аккуратно и отремонтировано, как переводной текст с хорошо закрашенными стенками.
Как ни странно, может показаться, что деятельность Кабакова удовлетворяет этому новейшему требованию русской литературы. Все, действительно, показано сначала на Западе, по-английски или на других языках, потом переведено. При этом парадокс состоит в том, что происходит модификация в эти до-евроремонтные формы ремонта. Я сейчас приехал из Крыма и все время вспоминал о Кабакова, потому что не только помойка и незавершенка, но и людская строительная креативность, которая присутствует на юге, пропитывает творчество Кабакова. Огромная доля творческих порывов, которыми охвачено население Украины, России, особенно провинции, относится к домашнему строительству. Люди постоянно фантазируют о том, что, например, завтра я начну пробивать винтовую лестницу на чердак, а с чердака сделаю витражный балкон.
Если последить за тем, чем занимаются большинство людей на пост-советском пространстве вне столиц, то как раз вот этим. В этом смысле деятельность Кабакова затрагивает самый сладострастный нерв местного населения. Все этим занимаются, кроме жителей столичных городов.
Поэтому, возвращаясь в родную столицу, чувствуешь себя несчастным и несвободным. Оказывается, что ужасная нога евростандарта подавила домашнюю строительную активность и, как выясняется, нельзя пристроить какой-нибудь ажурный балкон или готический чердак. Все это запрещено. Единственное, где это можно, оказывается, сделать – как раз-таки в музее.
То же самое в современной литературе: нельзя – написать вместо «бутылка» «бутолка». Не приветствуется. Потому что переводчик, который уже заранее присутствует, не поймет, не будет знать, как перевести это икаженнное слово, у него возникнут проблемы. Так что надо писать четко и ответственно.
Когда мы гуляли вчера с Ильей и Эмилией, подошел человек, который стал говорить, что очень тронут выставкой, что она затронула его до глубин, при этом сказав тут же: ну это, конечно, не искусство, не Пикассо, но зато такое вот родное с детства, эта бедность… и тут он стал показывать куда-то в область внутренних органов, подразумевая, что именно туда прошла информация.
И действительно понятно, что выставка должна очень трогать людей, которые будут смотреть ее в России, а, с другой стороны, должна пугать, потому что эта сладкая эротическая активность по выстраиванию внутри своего жилища павильончиков, вдруг перенесенная в Эрмитаж, попахивает тем, что скоро этого всего в обыденной жизни уже нельзя будет делать. От этого веет смертным холодом и ужасом, - оказывается, и это будет запрещено: надо все выложить итальянским кафелем, а кто этого не сделает, - поплатится за это. Своим положением в обществе. И унитаз четко должен стоять там, где должен.
Точно также и в речи, – она должна быть правильной. И вести себя правильно надо тоже. Мы живем в стране, в которой заканчивается (хотя никто этого и не заметил) большая либеральная эпоха, простиравшаяся между концом сталинизма и началом нынешних времен. Новый порядок вступает в силу в виде культа правильности, правильного языка, поведения, жилища; можно на это смотреть оптимистически, можно по этому поводу немного пугаться. Я, например, очень пугаюсь. Это зависит от личного вкуса. Но если выходить ближе к философскому уровню рассуждения, то можно сказать, что за этим стоит не только русская тема, а происходит почти всемирно.
Почему инсталляции Кабакова выглядят как что-то из прошлого? Ведь такие провинциальные комнаты существуют и сейчас? Для того, чтобы устранить ретро-эффект, достаточно поставить внутрь инсталляции Кабакова телевизор и включить его. Оказывается, что современность и будущее проникают через экран. Нет различия между кинематографическим и реальным (этим объясняется то, что показываемое Голливудом уже происходит или состоялось). Поэтому любая хибарка в Казани или Тайланде, освященная светом телевизора, показывающем фильмы о будущем, уже есть часть этого будущего. В кабаковских инсталляциях нет этого телевизионного света, и поэтому все смотрится как прошлое.
Можно закончить таким обобщающим рассуждением. Огромная эпоха человеческой деятельности была отмечена «историей духа», духа смерти, – человеческая деятельность на земле постоянно имела его в виду. Начиная с эпохи барокко она заменяется «историей тела», кульминирующей в ХХ веке, и здесь на первый план выходит уже не бессмертие и вечность, а смертность и конечность, так как история человеческого тела замечательна прежде всего тем, что это история распада, а тело смертно. Но и эта история уходит из фокуса, и сейчас центральное место сначала духа, потом тела занимают, рискну сказать, материальные процессы. Материальные процессы близки эйфории ремонта, особенно, когда она разворачивается в стесненных обстоятельствах: человек галлюцинирует прежде всего на тему того, сколько украдено щепок, кафеля, сколько нужно цемента, чтобы удержалась стена… вся современная культура галлюцинирует на темы материалов. [Ответ]

Вот, подумалось мне, нужно дополнить тему Пепперштейна... повод появился...ага.
Повод таков - прочитал на днях книгу автора прекрасного "Свастика и Пентагон"



Две детективных повести, написанные в свойственной автору манере неподражаемой... конечно, "Мифогенную любовь каст" уж больше никому не переплюнуть и самому Пепперштейну тоже, но кто влюбился в авторский слог, тому, я думаю, понравится и Свастика и Пентагон.... не знаю - выложено ли Чудесное с интернете или нет....

вот отрывок из "Свастики":
Свастика медленно вращалась, пульсировала в таинственном ритме многочисленных соитий, по ней, словно сигналы, пробегали оргазмы, освещая собой то один ее фрагмент, то другой. Бывало, жалобный и нежный девичий крик или стон уносился к луне, вздохи и приглушенные звуки поцелуев летали над оргией, но в основном звучали тамтамы и барабанчики, доносясь откуда-то из густой тени деревьев.

Нефть совокуплялась с Газом, Алюминий с Никелем, Золото с Серебром, Уран с Водой, Коэффициент NASDAQ соединялся с Марганцевой Рудой, мальчик по кличке Лондонский Фондовый Рынок целовал между широко раздвинутых ног девочку по кличке Алмазы. И всем в радостном упоении мнилось, что их сладострастие, их счастье, сверкающие отблески их оргазмов – все это дождем ниспадает на мир, обеспечивая необозримый коловорот обмена, благословляя пугающий вензель, в который сплелись на Земле стихии, природные вещества, субстанции, добываемые из недр, люди, денежные потоки, электричество, вода, солнце, оружие, желание, страсти, усталость…

Постепенно все это набирало обороты, и чаще звучали крики и стоны упоения. Казалось, мощная тайная вибрация пробирает Площадку. Казалось, завращались быстрее и быстрее все бесчисленные свастики, упомянутые в этом тексте, сотканные из пуха, бриллиантов, букв, чугуна, камня, смальты, людей и мыслей, цифр, из света и теней, из преступлений и наказаний. Все эти свастики превратились в пропеллеры, все они наращивали скорость вращения, чтобы поднять повествование на воздух, чтобы унести его прочь в просторы полета…

Да, казалось, вот-вот – и детская оргиастическая свастика взмоет в небо, которое на глазах переставало быть ночным и волшебно преображалось в утреннее, казалось, что она вращающимся солнышком повиснет в далеких небесах, и миллиарды нитей-лучей протянутся от нее вниз, вращая другую свастику, которая называется миром.

Онт наблюдал за оргией, постепенно врастая спиной в старое дерево, к которому прислонился.

Дерево словно впитывало его в себя, он вдевал свои белые руки в его ветви, как в рукава пальто, и рук становилось множество, ноги утекали к корням, ветвясь, они пробирались в глубины горы сквозь трещины и расщелины камня и сосали влагу из загадочных резервуаров земли. Ему казалось, он и есть это дерево и смотрит на все происходящее древним древесным взглядом, и в то же время ему грезилось и другое. То вдруг чудилось, что он снова на Цейлоне, и давно забытые ароматы экзотических цветов щекотали ему ноздри. Видимо, этническая музыка и отсветы костров возвращали его туда, и снова тот ласковый и необычный дождь, который некогда обрушился на него в Галле, словно бы ниспадал на площадку, и он шептал, вспоминая:
Я расскажу про свастику в пыли, Что сторожит святыню на Цейлоне. В святыне той хранится соль земли, Хранится соль, как едкий сок в лимоне. Я расскажу про кладбища в песке, Про океан, что ходит сам собою, О девочке, танцующей в тоске, Что, может быть, хотела б стать тобою.

Внезапно одна фигурка отделилась от оргии – голая, девичья – и скользнула к нему. Он узнал Солнце.

Здесь я уже выкладывал отрывок из "Пентагона" [Ответ]

читал. хорошая, очень лёгкая и солнечная книга. но , честно признаюсь, что -то мало чего вспомнить могу, может когда-нибудь перечитаю. а любовь каст ждёт на полке, давно ждёт... [Ответ]

cлышал от киевских bлядей.. что пепперштейн крутой.. поэтому не читал..
в bлядях ценю не литературные пристрастия.. а другое.. вы уж простите за моветон [Ответ]